господам, будь то капитан, барин или император, можно назвать скорее детским, чем рабским. Хотя он и подчиняется палке, но способен отстаивать свои детские свободы. Матросы, построившись в две шеренги лицом друг к другу и взявшись за руки, схватили Отто Евстафьевича и безжалостно заставили его «проплыть» по рукам. Такое своеобразное подбрасывание у нас вряд ли бы сошло за проявление уважения или дружеского расположения. За Отто Евстафьевичем наступила очередь Глеба Семеновича, а затем всех, кого удалось поймать. Тех, кто пользовался большей любовью, подбрасывали особенно высоко и безжалостно. После я узнал, что подвергшийся этой процедуре должен был отблагодарить команду подарком.
13 июля мы были готовы к отплытию, но столь желанная почта из Санкт-Петербурга так и не прибыла, и пришлось отложить наши ожидания до осени 1817 года, когда мы вновь вернемся на Камчатку. Однако и этим ожиданиям не суждено было сбыться. За три года мы не получили ни одной весточки с родины, ни одного письма от близких. Если бы не сильное желание поскорее получить здесь почту, то я предпринял бы экскурсию во внутренние районы. Но было еще слишком рано, поскольку зима пока не собиралась уступать свои права. Когда мы прибыли сюда, в окрестностях города еще лежал снег, но все же появились и первые признаки весны. Когда я писал отсюда на родину и на бумагу ложились мертвые буквы, которые и сами не были откликом, да и не находили ответного отклика, у меня мучительно сжималось сердце.
Хочу рассказать еще вот о чем. Из книг, оставленных здесь или в соседних внутренних областях Сибири путешественниками еще со времен Беринга{119}, составилась целая библиотека, где, к нашему удивлению и радости, мы обнаружили произведения, отсутствие которых ощущали весьма болезненно. Труды Боска{120} могли бы служить пособием при очень заманчивом для нас изучении морских червей, и в таком руководстве мы остро нуждались. Не говорю уже о том, сколь желанными оказались для нас в этом северном краю «Путешествия» Палласа{121} и «Флора Сибири» Гмелина {122}. По мнению губернатора, самое естественное предназначение этих книг — быть участниками таких научных экспедиций, как наша, и посему он разрешил взять из библиотеки нужные мне книги, с тем непременным условием, чтобы по возвращении я передал их Петербургской академии. Среди других в библиотеке было несколько книг, которые некогда оставил на китайской границе Юлиус Клапрот{123}. На них стоял его китайский штемпель — изречение Конфуция: «Ученые — это светочи во тьме». Такой же штемпель был и у меня, Юлиус Клапрот подарил его мне в 1804 или 1805 году, когда мы с ним дружно жили в Берлине и я хотел выучиться у него китайскому языку. Случайно я взял этот штемпель с собой в путешествие и мог бы, предъявив его, вполне обоснованно претендовать на эти книги как на свою собственность.
Естествоиспытателю и коллекционеру Редовскому, нашедшему в этом уголке земли свой несчастный конец, принадлежали два маленьких ящика с засушенными растениями и промокательной бумагой, которые г-н Рудаков преподнес мне в подарок. Промокательная бумага мне была очень нужна. Как бережно я расходовал каждый клочок! В одном письме, написанном из города Св. Петра и Павла, я с глубокой благодарностью упоминал о бумажных рулончиках, подаренных мне детьми одного друга перед отплытием из Копенгагена.
В Англии я обзавелся хорошим двухствольным ружьем. Сам капитан распорядился запастись оружием. Во время путешествия я пользовался им довольно редко, однако затвор был не в порядке, и ствол загрязнен, поскольку у меня не было необходимых принадлежностей для ремонта и чистки. В городе Св. Петра и Павла кто-то одолжил его у меня, чему я безмерно обрадовался, полагая, что с ружьем будут обращаться должным образом и по возвращении оно будет выглядеть как новое. Но я заблуждался: его вернули невычищенным и в еще большем беспорядке. Увидев мое ружье, губернатор захотел его приобрести и попросил капитана переговорить со мной насчет цены. Убедившись, что капитан Коцебу был бы рад доставить удовольствие губернатору Рудакову и сам хотел посредничать в сделке, я сказал ему, что поскольку, как он и сам видит, я не очень нуждаюсь в ружье как в средстве защиты, то охотно уступлю его г-ну Рудакову; однако не знаю, сколько оно стоит, да к тому же я не торговец. Пусть его люди снимут шкуры и оперение с тех зверей и птиц, которых он подстрелит до нашего возвращения, и передадут их мне. Это и будет плата за ружье. Обе стороны такой оборот дела устраивал и был бы весьма кстати и для берлинских музеев, если, конечно, нам удастся вернуться на Камчатку.
Лейтенант Вормскьёлль остался в городе Св. Петра и Павла. Журнал метеорологических наблюдений, которые он вел с помощью приборов, принадлежащих экспедиции, Вормскьёлль соглашался отдать на условиях, неприемлемых для капитана Коцебу. Последний, которому я поручился за него, вернул мне мое слово. Больной лейтенант Захарьин, хоть и очень неохотно, тоже расстался с экспедицией. Мы обменялись сердечными рукопожатиями. Действительно, из-за своего физического состояния он уже не мог выполнять свои обязанности; служба морского офицера связана с такими тяготами, которых не знает пассажир.
Нашего веселого спутника — обезьянку капитан подарил губернатору. Можно полагать, что обезьяны, которые на кораблях обычно живут в самом тесном контакте с человеком, будучи ловкими, весьма любопытными и любознательными, могли бы достичь многого на пути к образованию, если бы у них было' то, что так необходимо ученому и в чем им отказала природа,— зад. У них нет терпения. Все это в большей степени относится к малайским обезьянам, которых мы позже взяли на борт, чем к нашей бразильской обезьянке.
Для пополнения экипажа «Рюрика» местное начальство передало капитану шестерых матросов. Российско-Американская торговая компания прикомандировала к нам алеута, весьма опытного и сообразительного человека. Всех семерых капитан Коцебу должен был возвратить, вернувшись на Камчатку на следующий год. Кроме того, он взял на борт байдару, построенную здесь по его распоряжению,— открытую плоскую лодку с легким деревянным каркасом, обтянутым тюленьими шкурами. Во время ночлега на берегу ее можно использовать как палатку или для защиты от ветра.
Все мы обзавелись парками, многим удалось достать медвежьи шкуры, которые стелили на койки. Парка — это обычная меховая одежда северных народов — длинная рубаха из оленьих шкур без прорезей с колпаком или капюшоном. У многих парок мех и внутри, и снаружи.
14 июля 1816 года мы покинули гавань Св. Петра и Павла, но только 17-го нам удалось выйти из Авачинской бухты.
Плавание от Камчатки до Берингова пролива
«Для отыскания Северо-Восточного морского прохода» — эти слова продолжают название книги Отто Коцебу «Путешествие в Южный океан и в Берингов пролив»{124}. Теперь мы плывем на север, к Берингову проливу, и, кажется, настало время поделиться с вами, столь доброжелательно следовавшими за мной до сих пор, не зная целей и задач нашего путешествия, теми сведениями, которые я постепенно получил относительно его главной цели и того плана, по которому оно совершалось. Летняя кампания 1816 года должна была быть посвящена лишь рекогносцировке. Гавань, надежную якорную стоянку для судна предполагалось найти в заливе Нортона или, еще лучше, на севере Берингова пролива. Оттуда на байдарках вместе с алеутами[11], этими амфибиями здешних морей, должно было начаться в ходе второй летней кампании выполнение основной задачи экспедиции. Нам надлежало пораньше прибыть на Уналашку, где служащие Российско-Американской компании должны были подготовить людей и снаряжение, байдары, провиант для будущего сезона, а также доставить из Кодьяка переводчиков, знающих языки эскимосов Севера. Чем позднее мы пошлем туда из Уналашки трехместные байдары с людьми, тем более это будет опасно и менее надежно. Поэтому не следовало медлить. Северную зиму мы проведем в теплых странах, отчасти для того, чтобы предоставить экипажу необходимый отдых, а частично чтобы продолжить географические исследования.
Весной 1817 года мы должны будем вернуться на Уналашку, дождаться, пока полярное море откроется для судоходства, взять приготовленное для нас снаряжение и людей, отвести «Рюрик» в назначенную
