— Можно на минутку прервать урок? На нас ложится тень, — переставим скамейку на солнце.
Я сама радуюсь этому уроку в саду под лучами весеннего солнца.
— Ведь мы слово сдержали! Занимались? — спрашивает Аня, когда мы собираемся после урока возвращаться в школу.
— Сдержали.
— Значит, теперь уроки истории будут в саду! Ура! Ура! — кричат мальчики.
Мы думали раньше: «Если у человека есть хлеб, он не может умереть с голоду».
Сейчас наши карточки отовариваются прекрасными продуктами; нам выдают: сливочное масло, сахар, шоколад, мясо, но люди еще не оправились после голодовки, и слабые продолжают гибнуть.
— Мы сейчас больше едим, а почему есть еще больше хочется? — спрашивают мальчики.
Сейчас узнать о смерти особенно тяжело: весна такая теплая, дружная. Самое трудное уже позади. И вдруг человек не выдерживает и умирает, когда жить стало неизмеримо легче.
Одна наша ученица рано утром пошла за хлебом и, вернувшись, была поражена, что младший брат не вскочил, как обычно, с постели и не попросил хлеба. Он спал, а потом как-то странно захрипел. Лицо мальчика было залито ярким румянцем, а из глаз текли слезы. Через несколько минут он умер.
Я беспокоюсь за Олю. Она так слаба, что лежит в постели.
Вчера ко мне зашла Нина Александровна передать просьбу Оли навестить ее.
Сегодня я пошла к ней прямо из школы.
Голова Оли резко выделяется на белой наволочке. Лицо худенькое-худенькое, с заострившимся носом…
Я развертываю принесенный пакетик и достаю булку. Она брезгливо морщится.
— Уберите, уберите, я не могу видеть пищи, — шепчет она.
Это очень плохо. От пищи отворачивается только человек, дошедший до предела голодания.
— Оля, милая, скажи, чего тебе хочется поесть, я постараюсь достать.
— Мне ничего не хочется, — тихо отвечает она. Худенькие пальцы-палочки перебирают угол простыни.
Мы молчим. Мне кажется, что мое присутствие ей в тягость.
— Олечка, хочешь, я сяду к окну и дождусь там возвращения мамы, а ты поспишь?
— Хорошо, — говорит она каким-то равнодушным голосом.
Я сажусь к окну, и меня душат слезы, но я боюсь заплакать.
Оля не спит. Ее безучастный взгляд устремлен мимо меня, куда-то вдаль. Без больницы или стационара она погибнет. Но сможет ли она и там поправиться?
Входит в комнату Нина Александровна. Мне трудно взглянуть ей в лицо.
Она выходит в переднюю и беззвучно плачет. А у меня нет слов утешения. Мать нельзя утешать, когда гибнет ее ребенок. Сама Нина Александровна похожа на тень.
Узнаю, что завтра мать и сестра отвезут Олю в больницу. Нина Александровна, прощаясь со мной, спрашивает:
— Ведь правда, — в больницах многие поправляются?
Сегодня умерла Оля. Смерть ее очень тяжела. Из этой девочки, несомненно, вырос бы прекрасный человек.
За благом вслед идут печали, Печаль же — радости залог.
Какие замечательные строки! Мы сейчас так и живем: скорби и глубокие радости чередуются почти ежедневно.
Сегодня радостный день. Гороно объявил весенний прием детей во все классы средней школы. Ребята будут учиться в тех классах, в которые перешли весною 1941 года. За полтора месяца занятий они должны вспомнить и повторить то, что они учили в прошлом году. Школа вновь станет большой, шумной, веселой.
По радио известили население, что с 3 мая в школах будет трехразовое питание для учащихся.
В несколько дней наш коллектив школьников вырос с семидесяти девяти до пятисот сорока семи человек.
Несмотря на усталость, вечером пошла в райком на лекцию: «Война на Тихом океане».
После лекции по затемненным улицам иду домой с работником Октябрьского райкома партии.
— Летом, — говорит он мне, — учителя поедут с детьми на сельскохозяйственные работы.
— Но куда же? — удивляюсь я. — Кругом фронт.
— Не беспокойтесь. Всё продумано до мелочей и согласовано с военным командованием. Врачи говорят, что солнце и воздух очень нужны детям после нашей зимы. Всем огородникам будут давать продукты по нормам рабочего снабжения.
День яркий, солнечный. Всюду красные флаги. Свежий морской «ленинградский» ветер играет их полотнищами.
Сегодня в школе мы собирали родителей наших будущих учеников, чтобы объяснить им, почему занятия возобновляются в конце года и какой распорядок будет в школе.
С утра шла стрельба из тяжелых орудий, и мы боялись, что обстрел помешает нам провести собрание.
Противник стрелял систематически, через каждые пятнадцать минут.
— Сейчас снаряд попал в сад напротив, — говорит женщина, вбежавшая в школьный вестибюль.
Страшный грохот и звон разбитых стекол. Снаряд упал около школы, на проспекте Майорова. В зале нет ни одного уцелевшего стекла, даже фанера вылетела из рам. Весь пол засыпан кирпичами и строительным мусором.
— Хорошо, что мы еще не начали здесь собрания, — говорит Антонина Васильевна, — придется перенести скамейки в проходной зал. Сомневаюсь, чтобы родители пришли под таким обстрелом.
Учителя и уборщицы переносят скамейки в зал, выходящий окнами во двор.
К 13 часам зал полон. Ленинградцы привыкли к обстрелам, а начало занятий в школе и обещанное горячее питание для детей живо интересуют родителей.
— И как это вы справитесь: с одними повторять, других готовить к экзаменам! Какое-то очень сложное расписание придется составлять, — беспокоится мать Майи, сама в прошлом школьный работник.
— Ничего, справимся, — говорит Антонина Васильевна.
4 мая начались в школах занятия со вновь принятыми детьми.
Погода в этот день была ужасная: ветер и мокрый снег с дождем. В школе холодно, дует из всех щелей.
Мы отвыкли от такой массы ребят, а дети, не учившиеся зимой в школах, отвыкли от всякой дисциплины.
К счастью, в самый для нас трудный день — 4 мая — не было ни обстрелов, ни воздушных тревог.
Наши «зимняки» на высоте. Они чувствуют себя хозяевами школы и деятельно нам помогают, особенно во время тревог и обстрелов.
Вчера во время воздушной тревоги в вестибюле я заметила мальчика лет девяти.
— Мальчик, почему ты не в убежище? — спрашиваю я. — Твой класс, верно, давно там.
Мальчик отвечает, гордо подбоченясь:
— Ну, я не трус, чтоб прятаться в убежище.
— Так мы такого храбреца снесем, — заявил кто-то из наших мальчиков и, схватив его на руки, понес.
Дети оживают на наших глазах, шалят, звонко смеются.
