затруднение.
— Можете надеть шляпу и сказать что-нибудь, — предложила она.
— Это все оттого, что я очень много думал о вас, — сказал Инман.
— Ну и как со мной разговаривать — это в новинку для вас, да?
— Нет.
— Тогда, значит, вы приняли вызов. Возможно, от кружка вон тех тупиц.
— Вовсе нет.
— Ну приведите тогда свое сравнение.
— По меньшей мере, как сорвать колючий каштан. Ада улыбнулась и кивнула. Она и не представляла, что он найдет что ответить.
Затем она обратилась к нему:
— Скажите мне вот что. Одна из пожилых женщин высказалась о погоде, которая сейчас стоит. Она назвала ее убийственной для овец. Меня это удивило, никак не могу выбросить это из головы. Что она имела в виду? Что погода подходящая, чтобы забивать овец, или что погода отвратительная настолько, что убивает их сама без всякой помощи, возможно, оттого, что они болеют?
— Первое, — ответил Инман.
— Что ж, благодарю вас. Вы мне очень помогли. Она повернулась и направилась к отцу. Инман наблюдал, как она коснулась руки Монро и что-то сказала ему, затем они направились к кабриолету, сели и поехали, постепенно удаляясь по узкой дороге между изгородями, густо увитыми цветущей ежевикой.
В конце концов к вечеру Инман вышел из отвратительного сосняка и оказался на берегу огромной, вышедшей из берегов реки, вдоль которой и отправился дальше. Солнце опустилось до самого горизонта у противоположного берега, в воздухе стояла легкая дымка, и все вокруг отливало пылающим желтым светом. Где-то в верховьях реки, по-видимому, прошел сильный ливень и поднял воду, да и кроме этого, река была слишком широкой и быстрой, чтобы ее переплыть даже Инману, который был хорошим пловцом. Итак, в надежде найти какой-нибудь неохраняемый мост или переправу, он шел по берегу вверх по течению, следуя извивам узкой тропки, которая бежала между мрачным сосновым лесом справа от него и унылой рекой слева.
Это была отвратительная местность, низина, поросшая лесом, за исключением тех мест, где ее рассекали глубокие овраги со стенками из красной глины. Повсюду торчали низкорослые сосны. Когда-то здесь стояли деревья получше, но они давно были срублены; единственным напоминанием о них были попадающиеся время от времени пни, огромные, как обеденные столы. Все вокруг, насколько хватало глаз, покрылось густыми зарослями ядовитого плюща. Он тянулся по стволам сосен, обвивал их сучья. Упавшие иголки застревали в спутанных лозах плюща, смягчали линии стволов и ветвей и формировали новые их очертания, пока деревья не принимали угрожающих размеров, как зеленые и серые животные, поднимающиеся из земли.
Лес производил впечатление нездорового и опасного места. Он напомнил Инману те времена, когда бои шли вдоль побережья и один человек показал ему маленькое растение, странное и волосатое, которое росло в болотах. Было известно, что оно плотоядное, и они скармливали ему маленькие кусочки сала, насаженные на щепку. Можно было поднести кончик пальца к отверстию, напоминавшему рот, и растение захлопывало его, пытаясь схватить палец. Казалось, эти равнинные леса готовы были точно так же поглотить любого, кто входил в них.
Инману очень хотелось оказаться как можно дальше отсюда, но перед ним была широкая река, скверное препятствие на его пути. Жидкость в ней больше напоминала черную патоку, чем воду. Он никогда бы не смог привыкнуть к такому гнусному водному пути. Она совершенно не соответствовала его представлению о реке. Там, откуда он был родом, слово «река» означало камни, мох и журчание белой от пены воды, которая стремительно сбегала вниз, зачарованная огромной сосредоточенной силой тяжести. Ни одна река в горах не была шире того расстояния, на которое можно было швырнуть палку, и в каждой можно было видеть дно, в каком бы месте ты ни смотрел.
Эта широкая канава была грязным мазком на пейзаже. Но если не считать желтых водоворотов, собирающихся и пенящихся в медленно плывущих грудах упавших где-то в верховьях бревен, эта река была непроницаема и сливалась с местностью, словно лист олова, покрашенный в коричневый цвет. Отвратительная, как содержимое выгребной ямы.
Проходя через этот край, Инман критиковал все его особенности. Почему он решил, что это его страна и что за нее стоит воевать? Объяснить это можно было только невежеством. А сейчас он считал, что единственное, за что стоит воевать, — это его право спокойно жить где-нибудь на западном рукаве Голубиной реки, на склоне Холодной горы, вблизи от истока Камышового ручья.
Он думал о родной земле, о всех ее преимуществах, о воздухе, прозрачном и холодном в течение всего года. О пирамидальных тополях с такими огромными стволами, что казалось, это паровоз поставили стоймя. Он размышлял о том, как доберется домой и построит хижину на Холодной горе так высоко, что там не будет ни души и можно будет слышать осенью только печальный крик козодоя, пролетающего в облаках. В таком тихом месте, при такой тихой жизни ему даже не понадобились бы уши. И если бы Ада пошла с ним, то, может быть, у него появилась бы надежда, настолько призрачная, что ее было бы почти не разглядеть, на то, что со временем его отчаяние сточится до точки совсем крохотной, словно его и не было вовсе.
Но хотя он искренне верил, что если долго и упорно думать о чем-то, то это в конце концов может осуществиться, последняя мысль никогда не становилась явью, как бы он ни старался. Надежда, которая теплилась в его душе, была не ярче пламени тонкой свечки, как если бы кто-то зажег ее на вершине горы, а он пытался бы идти на ее свет.
Он все шел и шел. Вскоре наступила ночь, и в разрыве облаков показалась луна. Он натолкнулся на дорогу, которая заканчивалась у берега реки; на ее обочине почти у самой воды стоял шест с табличкой: «Паром. $5. Кричите громче».
Крепкая веревка тянулась от толстого столба по воде и исчезала в ней, а потом снова поднималась из воды у другого столба на противоположном берегу. Там был причал, а рядом над водой стоял дом на сваях. В окне горел свет, из трубы шел дым.
Инман крикнул, и тут же на пороге появился человек, махнул рукой и исчез в доме. Однако вскоре он снова появился, уже из-за дома, таща за веревку выдолбленное из бревна каноэ. Лодочник вывел его на глубину, забрался внутрь и направил, гребя с усилием против течения, на более спокойную воду, которая текла близ берега. Течение все-таки и там было сильным, и лодочник усердно греб, согнув спину, до тех пор пока не стало казаться, что он решил просто плыть дальше и вот-вот скроется из виду. Однако прежде чем исчезнуть из поля зрения, он выпрямился на сиденье и позволил течению нести себя вниз под углом к противоположному берегу, слегка работая веслом, сберегая силы, лишь едва касаясь поверхности воды, чтобы держать курс. Старое каноэ было выбелено солнцем, так что, когда луна, пробившись между облаками, залила все своим призрачным светом, грубо оструганные бока его заблестели, как мятое олово.
Когда каноэ приблизилось к берегу, Инман увидел, что им управлял не паромщик, а круглолицая девушка. Она была черноволосой и смуглой, и Инман предположил, что в ее жилах есть примесь индейской крови. На ней было домотканое платье, в лунном свете оно показалось ему желтым. У нее были сильные руки, мускулы на предплечьях так и перекатывались при каждом движении веслом. Черные волосы были распущены по плечам. Девушка насвистывала, подплывая к берегу. У берега она шагнула босой ногой в мутную воду и, потянув каноэ за веревку, прикрепленную к носу, вытащила его на берег. Инман достал из кармана пятидолларовую банкноту и протянул ей. Она даже не пошевелилась, чтобы взять ее, только посмотрела с нескрываемым отвращением.
— Я не подам жаждущему и черпак воды из этой реки за пять долларов, не то что перевезти через нее, — сказала она.
— На доске написано, что переправа стоит пять долларов.
— Это что, выглядит как паром?
— Так паром здесь ходит или нет?
— Ходит, когда папа здесь. У него паром такой большой, что может провезти упряжку лошадей с
