можно было принять за настоящую униформу, до одеяний, настолько нелепых, что даже в мирное время можно было бы схлопотать за это пулю.
Портрет Инмана отличался от большинства других тем, что он потратил на него больше денег, чем тратили обычно. Это была красивая, обрамленная в серебро вещица. Ада потерла крышку и обратную сторону футляра о юбку на бедре, чтобы стереть пыльный налет. Открыв крышку медальона, она поднесла портрет к лампе. Изображение отсвечивало, как масло на воде. Ей пришлось покрутить портрет в руках, наклоняя в разные стороны, чтобы поймать то положение, при котором свет падал не отсвечивая.
Полк Инмана не слишком заботился об униформе, разделяя мнение своего командира, что убивать федералов можно и в обычной одежде. В соответствии с этим убеждением Инман был одет в твидовую куртку свободного покроя, рубашку, выглядевшую на фотографии бесцветной, на голове — мягкая шляпа с опущенными полями, которая была сдвинута набекрень, прикрывая одну бровь. Он тогда предпочитал носить эспаньолку и был похож скорее на джентльмена-бездельника, чем на солдата. На бедре у него висел флотский кольт, прикрытый полой куртки; виднелась только рукоятка. Он не прикасался к нему. Его ладони спокойно лежали сверху на бедрах. Он старался остановить взгляд на какой-то точке примерно в двадцати градусах от края объектива, но иногда в течение экспозиции переводил взгляд немного в сторону, и глаза получились смазанными и поэтому странными. Выражение его лица было решительным и суровым, так что казалось, что он пристально смотрит на что-то находящееся за камерой и для него не имеют значения ни камера, ни процесс создания портрета, ни даже мнение зрителя о нем, застывшем в этой напряженной позе.
Та часть письма, где речь шла о том, что он больше не похож на этот портрет, почти ничего не говорила Аде. В любом случае портрет не запечатлел того Инмана, которого она запомнила в тот последний день, когда они увиделись перед его отъездом, а это случилось, скорее всего, за несколько недель до того, как был сделан портрет. Инман пришел к ним попрощаться. Он тогда еще жил в окружном центре, в комнате, которую снимал, но должен был уехать дня через два, от силы через три. Монро читал у камина в гостиной и не вышел поговорить. Ада и Инман вместе направились к ручью. Ада не помнила, как он был тогда одет, запомнила только его шляпу с опущенными полями — ту самую, что на портрете, — а еще что на нем были новые ботинки. Было сыро, за холодным утром последовал дождливый день, и небо еще не очистилось от высоких легких облаков. Коровье пастбище у ручья зеленело недавно выросшей травой, пробившейся сквозь серую прошлогоднюю стерню. Оно было мокрым от дождя, так что им пришлось обходить наиболее сырые низины. Вдоль ручья и вверх по склону холма на фоне серых деревьев ярко выделялись бутоны на церцисах и кизиле, на их ветках зазеленели первые тоненькие листики, проклюнувшиеся из почек.
Они прошли по берегу ручья за пастбище и остановились в рощице из дубов и тополей. Пока они разговаривали, Инман казался то веселым, то серьезным. В какой-то момент он снял шляпу, и это навело Аду на мысль, что он собирается ее поцеловать. Он протянул руку, чтобы стряхнуть бледно-зеленый лепесток кизила, который застрял в ее волосах, потом опустил руку ей на плечо и, осторожно погладив его, попытался притянуть ее к себе, но случайно задел брошку с ониксом и жемчугом, которой был заколот ее воротник. Заколка расстегнулась, брошка упала и, отскочив от камня, плюхнулась в ручей.
Инман снова надел шляпу, шагнул в воду и принялся шарить вокруг мшистых камней, пока не нашел брошку. Он снова заколол ее у Ады на воротнике, но брошка была мокрой, и его руки были мокрыми, и ее платье промокло у шеи. Он сделал шаг назад. С отворотов его брюк капала вода. Он снял один ботинок и вылил из него воду. Казалось, его очень расстроило, что мгновение нежности ускользнуло от них и он не сможет найти способ снова его вернуть.
Ада вдруг подумала: что, если его убьют? Но она, конечно, не произнесла ничего вслух. Впрочем, ей и не надо было это говорить, потому что Инман сам сказал:
— Если меня убьют, через пять лет вы даже не вспомните мое имя.
Она не была уверена, дразнит он ее, или проверяет, или действительно так думает.
— Вы знаете, что это не так, — сказала она. Хотя про себя подумала: «Разве есть кто-то, кого помнят вечно?»
Инман отвел глаза и казался смущенным от того, что сказал.
— Посмотрите туда. — Он слегка откинул голову, чтобы целиком охватить взглядом Холодную гору, которая стояла по-прежнему ледяная и серая, словно покрытая старой дранкой.
Инман смотрел на гору и рассказывал Аде легенду о ней. Он слышал ее ребенком от индианки чероки, которой удалось спрятаться от солдат, когда те прочесывали горы, собирая индейцев, чтобы отправить их по Тропе слез[29]. Он случайно натолкнулся на эту женщину. Она заявила, что ей сто тридцать пять лет и что она помнит время до прихода белого человека на эту территорию. Тон ее голоса выражал все отвращение, которое она испытывала к времени, которое разделяло «тогда» и «теперь». Ее скуластое лицо было покрыто морщинами. Один глаз был совершенно бесцветным и торчал в глазнице, как вареное птичье яйцо без скорлупы. На ее лице были вытатуированы две змеи, их тела вытянулись волнистой линией вдоль ее щек, а хвосты завивались кольцами в волосах у висков. Их головы были расположены друг против друга в углах ее рта, так что, когда она говорила, змеи тоже открывали рты, и казалось, что и они рассказывают ту легенду.
Это случилось возле деревни Кануга, которая много лет стояла в излучине Голубиной реки. С тех пор много времени прошло, от этой деревни не осталось и следа, кроме черепков, которые люди иногда находят, когда ищут наживку для ловли рыбы на речном берегу.
Однажды в Канугу пришел какой-то человек, ничем не отличающийся от других. Он был похож на чужестранца, но люди приняли его и накормили. У них был такой обычай по отношению к любому, кто приходил к ним с мирными намерениями. Когда он ел, они спросили его, не пришел ли он из далеких западных поселений.
— Нет, — сказал он. — Я живу в селении поблизости. Мы все, по сути дела, ваши родственники.
Жители деревни удивились. Все кровные родственники, живущие поблизости, были им известны.
— Что это за селение, из которого ты пришел? — спросили они.
— О, вы никогда его не видели, — ответил человек, — хотя оно вон там. — И он показал на юг в направлении Датсуналасгуньи — как сказала женщина со змеями на щеках, так они называли Холодную гору и это название означало вовсе не холод и не гору, а совершенно другое.
— Там наверху нет никакого селения, — сказали люди.
— Нет, есть, — сказал чужестранец. — Блестящие скалы — это ворота в нашу страну.
— Но я был в Блестящих скалах много раз и не видел никакой страны, — сказал один из жителей деревни. И все остальные согласились с ним, так как они хорошо знали место, о котором он говорил.
— Вам нужно поститься, — сказал чужеземец, — иначе мы вас видим, а вы нас нет. Наша страна не такая, как ваша. Здесь постоянно войны, болезни, враги, куда ни пойди. И скоро появится более сильный враг, намного сильнее, чем те, с которым вы сталкивались раньше, и он отберет у вас вашу землю и отправит вас в изгнание. Но там, у нас, — мир. И хотя мы так же умираем, как и все люди, и так же должны добывать себе пишу, нам не нужно думать об опасности. Наши мысли не отравлены страхом. У нас нет бесконечного соперничества друг с другом. Я пришел, чтобы пригласить вас жить с нами. Ваше место готово. Там найдется место для всех. Но если вы решите прийти к нам, все должны вначале пойти в ваш общинный дом, поститься семь дней, не покидать его в течение этого времени и ни разу не издавать военный клич. Когда это будет сделано, взбирайтесь на Блестящие скалы, они откроются перед вами как дверь, и вы сможете войти в нашу страну и жить вместе с нами.
Сказав это, чужестранец ушел прочь. Люди наблюдали, как он удалялся, затем стали обсуждать его приглашение. Одни считали, что он был спаситель, другие — что лжец. Однако наконец они решили принять приглашение. Они пришли в общинный дом, оставались там в течение семи дней, постились и пили только по паре глотков воды каждый день. Все так делали, кроме одного человека, который ускользал из дома каждую ночь, когда другие спали. Он шел к себе домой, ел копченую оленину и возвращался перед рассветом.
На седьмой день утром племя стало подниматься на Датсуналасгунью к Блестящим скалам. Они прибыли туда как раз к заходу солнца. Скалы были белые, как сугробы снега, и, когда люди встали перед
