Он откинулся назад и снова заснул. Руби подошла, наклонилась над ним и приложила ладонь к его лбу.
— Холодный и влажный, — сказала она. — Это может быть и хорошо, и плохо.
Инман смотрел на миску с кашей и не мог решить, взять ее или нет. Он поставил кружку, из которой пил кофе, рядом с миской. Инман старался думать о том, что будет дальше. Но, изможденный и разморенный теплом от очага, он даже не мог как следует осмотреться — глаза закрывались. Его голова качалась и запрокидывалась назад, и потом, очнувшись, он с трудом мог сосредоточить свой взгляд. Он ничего не хотел, и ничего ему не нужно было, кроме сна.
— Похоже, он отключается, — сказала Руби.
Ада сложила одеяло и сделала ему на полу постель. Она подвела Инмана к постели и хотела помочь ему снять башмаки и куртку, но он не стал раздеваться, а растянулся на одеяле и заснул одетым.
Ада и Руби подбросили дров в огонь и оставили двоих мужчин отдыхать. Пока Инман и Стоброд спали, снег все валил и валил, и девушки провели час, собирая хворост, убирая еще одну хижину и срезая еловые ветки, чтобы закрыть маленькую дыру в коре на крыше. Они почти не разговаривали друг с другом. В хижине пол был усеян мертвыми жучками, сухими пузатыми насекомыми. Они шуршали и щелкали под ногами, обитатели этого жилища с незапамятных времен. Ада смела их за дверь кедровой веткой.
Среди хлама на полу она обнаружила старый деревянный кубок. Или, скорее, чашу. Ее форма была какой-то неопределенной. Там, где дерево рассохлось, в ней была трещина, замазанная пчелиным воском, который затвердел и растрескался. Ада присмотрелась к древесине, из которой сделана чаша, и подумала: «Кизил». Она представила, как вырезали из дерева эту вещь, для чего ее использовали и как потом залепили воском трещину, и решила, что эта миска будет стоять как символ многочисленных утрат.
В стене хижины была небольшая выемка — полка, вырезанная прямо в дереве, и она поставила туда чашу, как люди в другой части мира поставили бы икону или маленький, вырезанный из дерева тотем.
Когда хижина стала чистой и крыша была залатана, девушки прислонили дверь к дверному проему и развели в очаге огонь из хвороста всех пород дерева, какие только смогли найти на снегу. Пока огонь разгорался, они устроили постель, положив ветки тсуги толстым слоем и сверху накрыв их одеялом. Затем они ощипали и выпотрошили птиц, вывалив кишки в большой виток коры, содранной со ствола каштана. Потом Ада бросила кору с ее содержимым за дерево у ручья, и снег там стал темно-розовый от крови и бледно-серый от перьев.
Позже, когда дрова прогорели до углей, Ада и Руби положили на них зеленые ветки гикори, чтобы они задымились. Продев пруты через тушки птиц, они жарили их целый день на медленном огне, наблюдая, как кожица приобретает янтарный цвет. Хижина была теплая и темная, пахла дымом гикори и мясом индейки. Когда подул ветер, снег протрусился сквозь залатанную дыру в крыше, упал внутрь и растаял. Они долго сидели близ огня, ничего не говоря и почти не двигаясь, только Руби временами выходила, чтобы подбросить хворост в очаг и потрогать ладонью лоб Стоброда.
Когда стало темнеть, Руби присела на корточки перед очагом, широко разведя колени и опираясь на них руками. Она завернулась в одеяло, натянувшееся плотно и гладко на ее коленях, как простыня. Руби вырезала ножом прутик из ветки гикори, ошкурила его и заточила. Потом потыкала тушки птиц в нескольких местах, пока из кожицы не выделился чистый сок и не закапал, шипя, на угли.
— Что? — спросила Ада.
— Я наблюдала за тобой и за ним все это утро и с тех пор все думаю.
— О нем?
— О тебе.
— Что обо мне?
— Я стараюсь понять, о чем ты думаешь, но не могу. Так что я просто скажу откровенно, что я сама думаю. А думаю я о том, что мы можем обойтись без него. Может быть, ты думаешь, что не сможем, но мы сможем. Стоит только начать. Я уже придумала, что нужно для фермы. И я знаю, что необходимо сделать, чтобы это получить. Урожай и животные. Земля и постройки. Это потребует уйму времени. Но я знаю, как этого добиться. Неважно, что будет — война или мир, нет ничего, что мы не сделали бы сами. Он тебе не нужен.
Ада смотрела на огонь. Она похлопала Руби по руке, затем потерла свою ладонь большим пальцем. Ада сняла одно из своих колец, положила на ладонь Руби и подтолкнула ее руку к свету от очага, чтобы она посмотрела. Большой изумруд в обрамлении более мелких рубинов был оправлен в белое золото. Рождественский подарок Монро. Ада сделала движение, чтобы оставить кольцо там, куда она положила его, но Руби снова надела его на палец Аде.
— Он не нужен тебе, — сказала Руби.
— Я знаю, что не нужен, — сказала Ада. — Но мне кажется, я хочу его.
— Ну, тогда совсем другое дело.
Ада молчала, не зная, что говорить дальше, но мысли ее были в беспорядке. То, что в ее прошлой жизни нельзя было даже представить, вдруг оказалось возможным и, кажется, необходимым. Она подумала, что Инман дезертир, что он слишком долго был один, без утешительного прикосновения любящей руки, мягкой и теплой, лежащей на плече, спине, ноге. И она сама точно такая же.
— Чего я совершенно точно не хочу, — наконец произнесла она вслух, — так это обнаружить себя однажды в новом веке старой ожесточившейся женщиной, которая, оглядываясь назад, будет желать, чтобы именно теперь у меня оказалось больше смелости.
Когда Инман проснулся, было совсем темно. Огонь теплился под слоем пепла и светился лишь слабым тусклым отблеском. Не было никакого способа узнать, давно ли началась ночь. Он даже не совсем точно помнил, где очутился. Прошло так много времени с тех пор, как он имел возможность дважды спать на одном и том же месте, что ему необходимо было полежать и восстановить в памяти последовательность дней, которые привели его в эту постель. Инман сел, наломал сучьев и бросил их на угли, затем принялся раздувать огонь, пока не показались языки пламени, отбросившие на стены темные тени. Он мог с уверенностью назвать только географическую точку, в которой он находился.
Инман услышал, что рядом кто-то дышит с булькающим хрипом. Он повернулся и увидел мужчину, лежавшего на полатях; его глаза были открыты, они казались черными и блестели в свете огня. Инман постарался вспомнить, кто этот человек, но так и не вспомнил.
Стоброд пожевал ртом и глотнул. Затем посмотрел на Инмана и произнес:
— Воды.
Инман огляделся и не заметил ни кувшина, ни фляги. Он поднялся, потер руками лицо, потом прочесал пальцами волосы.
— Я принесу тебе воды.
Он прошел к своим мешкам, вытащил бутылку, потряс ее и убедился, что она пуста. Он положил револьвер в мешок для провизии и перекинул лямку через плечо.
— Я скоро вернусь, — пообещал Инман.
Он двинулся к двери. Снаружи была черная ночь и падал снег.
Инман повернулся и спросил:
— Куда они ушли?
Стоброд не открыл глаз и ничего не ответил, только пальцы на его руке, лежавшей поверх одеяла, слегка дрогнули.
Инман вышел наружу, снова прислонил дверь к проему. В воздухе стоял запах холода и снега, схожий с запахом разрезанного металла. И еще — древесного дыма и мокрых камней в ручье. Инман подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и направился к воде. Снега намело много, он лежал толстым слоем на земле. Ручей выглядел черным и бездонным, словно это была глубокая жила, прорезанная в земной коре. Инман присел на корточки и погрузил бутылку в воду, чтобы наполнить ее; вода казалась более теплой, чем воздух.
По дороге назад он увидел желтый свет от очага, просачивающийся из трещин хижины, в которой он спал, а также от другой хижины, стоявшей дальше по берегу ручья. Он уловил запах жареного мяса и вдруг ощутил страшный голод.
Инман вернулся в хижину, приподнял Стоброда и стал по капле вливать воду ему в рот. Затем Стоброд
