сам приподнялся на локте и с помощью Инмана, который держал бутылку, пил, пока не поперхнулся и не закашлялся, потом пил еще. Он задрал голову, его рот был открыт, шея вытянута. Его глотка выпирала, и было видно, как по ней проходил каждый глоток воды. Эта поза, торчащие волосы и бакенбарды и невидящий взгляд навели Инмана на мысль о только что вылупившемся птенце с такой же непреодолимой жаждой едва теплившейся в нем жизни.
Ему приходилось наблюдать такое раньше, но он видел и противоположное — жажду смерти. Люди получали раны всевозможными способами. Инман в последние годы видел так много людей с огнестрельными ранениями, что ему уже казалось, что быть раненым — это нормально, а не быть — нет. Это естественное состояние мира. Он видел мужчин, которые получали раны во все части тела, куда только могла попасть пуля. И видел, к чему приводят все эти выстрелы, — от немедленной смерти до агонии, как у одного человека у Малверн-Хилл: он стоял в полный рост, кровь лилась из его оторванной правой руки, а он смеялся громким отрывистым смехом, радуясь тому, что не умрет и в то же время потеряет способность нажимать на спусковой крючок.
Инман не мог сказать, что ждет Стоброда, ни по его лицу, ни по состоянию его раны, которую, осмотрев, он нашел сухой, залепленной паутиной и кашицей из кореньев. Лоб Стоброда был горячим на ощупь, но Инман уже давно не пытался предсказывать, умрет раненый или выживет. По своему опыту он знал, что серьезные раны иногда исцеляются, а маленькие гноятся. Любая рала могла зажить на коже, но продолжала точить человека изнутри, пока не съедала его совсем. Почему так происходит, трудно объяснить с помощью логики, как и многое в этой жизни.
Инман подбросил еще веток в огонь и, когда хижина осветилась и нагрелась, оставил Стоброда и вышел наружу. Он прошел по своим следам обратно к ручью, зачерпнул в ладонь воды и плеснул себе в лицо. Затем отломил веточку березы, ногтем разлохматил древесину на ее конце и почистил зубы. Потом он направился к другой освещенной хижине. Подойдя к двери, он остановился и прислушался, но не услышал голосов. Запах жареной индейки наполнял воздух.
Инман произнес:
— Можно?
Он подождал, но ответа не последовало, и он спросил снова. Затем вновь постучал в дверь. Руби отодвинула ее край примерно на ширину ладони и выглянула.
— Ох, — вскрикнула она, как будто могла ожидать кого-то еще.
— Я проснулся, — сказал он. — Не знаю, сколько я спал. Тот человек захотел воды, и я дал ему напиться.
— Вы спали двенадцать часов, а то и больше, — сказала Руби. Она отодвинула дверь от прохода, чтобы впустить его.
Ада сидела на полу перед очагом скрестив ноги, и, когда Инман вошел, она посмотрела на него снизу вверх. Отблески желтого света падали на ее лицо, темные волосы были распущены по плечам. Инман подумал о том, что она красива так, как только может быть красива женщина в глазах мужчины, и тут же смутился. Она казалась ему такой прекрасной, до боли в скулах. Он неловко потер щеку, не зная, как себя вести. Ни одно правило этикета, кажется, здесь не подходило, кроме того, чтобы снять шляпу. Это не очень-то было уместно в индейской хижине во время снежной бури, но по крайней мере ничего другого он не мог придумать.
Но прежде чем Инман привел в порядок свои мысли и поставил свой мешок в угол, Ада поднялась, подошла близко к нему и сделала то, что совершенно его ошеломило. Она протянула руку и положила ладонь на его спину повыше талии. Другую она прижала к его животу над поясом.
— Вас как будто и нет между моими ладонями, — сказала она.
Инман не смог придумать ни одного ответа, о которым он мог бы позже не сожалеть как о сказанном невпопад.
Ада убрала руки и спросила:
— Когда вы ели в последний раз? Инман подсчитал, вспоминая, и ответил:
— Три дня назад. Или четыре. Четыре, я думаю.
— Ну, тогда вы достаточно голодны, чтобы не задумываться о деталях приготовления пищи.
Руби уже отделила мясо одной индейки от костей; ее хребет варился в большом котле над огнем для бульона Стоброду. Ада усадила Инмана у очага и вручила ему тарелку наполненную жареным мясом. Руби стояла на коленях перед очагом и внимательно следила за котлом. Она сняла серую пену с поверхности воды плоской лопаткой, которую выстрогала днем из ветки тополя, потому что не нашла кизила, который обычно используют для изготовления посуды. Она бросила пену в огонь, и та, зашипев, испарилась.
Пока Инман ел индейку, Ада занялась приготовлением настоящего ужина. Она положила сухие яблочные колечки в воду и, пока они размокали, обжарила оставшуюся овсяную крупу в жире, натопленном из кусочков сала. Когда крупа стала твердая и коричневая по краям, она высыпала ее к яблокам в котелок. Она варила все это, сидя перед очагом, наклонившись вперед, чтобы следить за варевом. Затем она повернулась, вытянула одну ногу вперед, а другую, согнув в колене, поставила перед собой. Инман наблюдал за Адой с большим интересом. Он никак не мог привыкнуть, что она в бриджах, и обнаружил, что свободные позы, которые они позволяли ей занимать, необыкновенно волнующи.
Блюдо, которое приготовила Ада, было жирным, пахло дымом и свиным жиром — простая еда, как раз подходящая для этого времени года, еда, которая давала утешение и помогала пережить период коротких дней и длинных ночей в ожидании весны. Инман набросился на это кушанье, словно изголодавшийся человек — а таким он и был, — но затем остановился и спросил:
— А вы почему не едите?
— Мы недавно ужинали, — ответила Ада. Инман ел молча. Еще до того как он закончил, Руби решила, что индейка отдала воде из ручья все полезное, что могла дать. Она отлила бульон в маленький котелок, наполнив его почти до половины. Вобрав в себя жизнь дикой птицы, бульон стал жирным и мутным и приобрел цвет ореховых ядрышек, жаренных на сухой сковороде.
— Пойду посмотрю, смогу ли я накормить его этим отваром, — сказала Руби.
Она взяла котелок за дужку и направилась к двери. Но прежде чем выйти, остановилась и добавила:
— Пора поменять ему повязку. Я побуду с ним немного. Так сказать, ненадолго отлучусь.
После того как Руби ушла, хижина показалась меньше, и стены ее давили. Ни Инман, ни Ада не могли придумать, о чем говорить. Мгновенно все предрассудки, запрещающие молодой женщине и мужчине оставаться наедине, нахлынули на них и вызвали чувство неловкости. Ада говорила себе, что Чарльстон, с его сонмом старых тетушек, усиленно вырабатывавших правила для молодых девиц, может быть, такое же нереальное место, имеющее косвенное отношение к миру, в которым она сейчас жила, как и Аркадия или остров, на который был сослан Просперо[35].
Инман, чтобы нарушить молчание, начал хвалить блюдо, приготовленное Адой, как будто он был на воскресном обеде. Но тут же остановился, почувствовав, что это глупо. Он был охвачен таким количеством разных желаний, что боялся, что все они выльются в мешанине слов, если он не закроет рот и не найдет лучшее направление своим мыслям.
Инман поднялся, подошел к своему мешку и, вытащив оттуда книгу Бартрэма, показал ее Аде, как будто она была доказательством чего-то. Книга, свернутая в трубку и перевязанная грязной бечевкой, не раз бывала то мокрой, то сухой, то снова мокрой и сейчас выглядела грязной и такой старой, словно содержала все собранные вместе знания погибшей цивилизации. Он рассказал ей, как эта книга помогала ему и поддерживала его в пути, как он читал ее по ночам у костра во время своих одиноких ночевок. Ада не была знакома с этой книгой, и Инман рассказал, что Бартрэм описывал именно ту часть мира, в которой они находятся, и все, что было в нем достойного внимания. По его мнению, эта книга чуть ли не священная и содержание ее так богато, что можно ткнуть пальцем наугад, прочитать всего лишь одно предложение и обязательно найти в нем пользу и наслаждение.
Чтобы доказать это, Инман развязал бечевку, и книга, свернутая рулоном, развернулась сама. Он приложил палец к началу предложения, которое, как обычно, начиналось с подъема на гору и продолжалось почти на всю страницу, и, когда стал читать его вслух, для него оказалось неожиданностью, что все оно будет о скрытом желании, и это было причиной того, что голос его ломался и лицо пылало. Вот что он прочел:
