юбкой, а я тонула в темном свете его глаз и чувствовала себя даже более глубоко влюбленной в него, чем если бы я жила в романе, составленном из моих грез.
После обеда мы отправились в маленький уютный бар на Бойлстонской площади – сердце театрального района. На нее выходят несколько отелей нижней части Бостона. Ричард уговаривал, а я отказывалась, хотя и неохотно.
– Андреа, – шептал он, – я хочу провести эту ночь с тобой, неторопливо и страстно любить тебя всю ночь. Я хочу проснуться утром вместе с тобой и опять любить тебя. Ты знаешь, что тоже этого хочешь.
Его темные глаза светились мягким светом, заставляя меня соглашаться. «Я прав?» – прошептал он мне в волосы, отчего мурашки побежали по спине. Когда я кивнула, он победно улыбнулся и пошел за пальто.
Но однако январский холод улицы быстро остудил жар моей страсти. На тротуаре я заартачилась, непреклонно и твердо:
– Ричард, я не могу. Я не могу провести эту ночь с тобой. Не сегодня, может быть, когда-нибудь потом.
Но низкий соблазнительный голос Ричарда в моих ушах, его губы, щекочущие мою шею, отдавались у меня под ложечкой приятным возбуждением. Я снова хотела любить его и, вспомнив трепет первой ночи, окончательно сдалась. Я прижалась к Ричарду, вдыхая его тепло, пока он ловил такси.
В такси Ричард целовал меня, расстегивал мое пальто и засовывал свои холодные руки под мой жакет, под блузку – ледяные руки, обжигающие мою жаркую кожу, руки, которые никогда не перестанут двигаться, прикасаться, возбуждать и распространять страсть и вожделение, а я в это время сильно и глубоко дышала и думала о том, что готова расположиться прямо здесь, на заднем сиденье этого такси и заниматься с ним любовью в эту ночь, всю ночь, и все остальные ночи.
Наедине с ним в номере, однако, получилась следующая история. После остужающей прогулки через огромный мраморный холл и подъема в лифте на тридцатый этаж вместе с тремя типами, очевидно, пьяными, громко смеющимися над тем, как один из них пытался вспомнить какую-то шутку, я поняла, что сильно нервничаю. «Это прелюбодеяние», – подвела я черту, и испуганное лицо посмотрело на меня из зеркала ванной. Я хотела принадлежать Ричарду больше всего на свете и попусту трачу время в душе, как девственница, а ведь он может уйти, если меня не будет слишком долго.
Он не ушел: неожиданно он оказался рядом со мной, под потоком теплой воды. Взяв мыло из моей руки, он намылил мне спину, потом его руки окружили меня, чтобы достать до груди и сосков. Одна рука нежно гладила мой живот, пока он целовал шею и уши, а я прислонилась спиной к его мускулистому телу: я слишком ослабела, чтобы стоять самостоятельно. Он был во мне, и мы занимались любовью, стоя под водой, струящейся по нашим волосам и лицам. Нежный шипящий звук смешивался со вздохами и всхлипами, исходящими из меня, – женщины, которая за всю свою жизнь никогда не издала ни звука, занимаясь любовью.
Завернув в огромное полотенце, Ричард понес меня в постель, затем нежно вытер, медленно снимая полотенце, как будто бы открывал подарок, стараясь не повредить обертку и продлевая этим удовольствие. Он улыбнулся мне лучезарной улыбкой, затем наклонил голову и захватил сосок губами, перемещая свое тело на меня, готовый опять заниматься любовью. «О, мой Бог», – подумала я, и последней моей ясной мыслью до того, как я забылась, была мысль, что я разорвусь от удовольствия.
Лоррейн позвонила мне рано утром, в ясный и солнечный день в конце января. Снег на заднем дворе ярко блестел. Слушая ее, я наблюдала за стайкой синичек, которые, обгоняя друг друга, перелетали с дерева на дерево, рассекая воздух, будто скользили по волнам.
– Мне нужна помощь, чтобы сделать новые портьеры для спальни, – начала она. Своим самым льстивым тоном она продолжала: – Если бы ты приехала и сшила их со мной, я бы покормила тебя обедом. Мне действительно нужна помощь. Это ведь только час езды, а дорога хорошая.
«Сшей со мной», – она говорит. Только Бог знает, зачем Джордж, ее муж, купил ей швейную машину. Еще в двадцатилетнем возрасте она признала, что не способна пользоваться иголкой и ниткой, и никогда не беспокоилась о том, чтобы научиться шить.
– Сколько времени у тебя эта швейная машина?
– Только шесть лет: недостаточно для того, чтобы научиться ею пользоваться.
Я засмеялась вместе с Лоррейн.
– Хорошо, пусть это выглядит как возможность великолепно провести день, – ответила я и пообещала быть у нее не позже десяти часов утра.
Я измерила и раскроила ткань, которую она купила, и попыталась показать ей, как пользоваться машиной, но подошло время обеда.
– Я сошью их после того, как мы поедим, – сказала я, оставляя груду цветастого ситца на стуле, и мы пошли на кухню.
За супом и сандвичами мы с Лоррейн непринужденно и шумно болтали, обсуждая ее планы нового оформления дома, успехи Келли в колледже, громко смеялись над ее рассказами о победах ее сына Стефана, который в свои тринадцать безраздельно завоевал сердца всех девочек своего класса.
– Как Стюарт чувствует себя? – спросила она.
– Как всегда, хорошо.
– Да, но ему не было хорошо, когда я разговаривала с ним у родителей на Рождество.
– В чем дело?
– В тебе, я думаю, хотя мне было довольно-таки трудно понять, что он пытался сказать.
– Он сказал, что что-то не в порядке?
– Нет, только, что он беспокоится о тебе. Он сказал, что ты кажешься отсутствующей и несчастной. И, кажется, ему в голову пришла дикая мысль, что у тебя на уме другой мужчина. Конечно же, я сказала ему, что он сумасшедший. – В ее глазах появился страх. – Ты бы сказала мне, если бы что-то происходило? Ведь это не так, не правда ли?
