Он был человеком, которого я пыталась порадовать хорошими отметками, чье мнение я ценила больше, чем мнение других людей, и неважно, по поводу чего оно высказывалось: сшила ли я новое платье, испекла ли первый торт или выгладила без единой складки рубашку. Его похвала была моей целью, его улыбка – достаточной наградой.
Когда мама разоралась на меня, что я «наштукатурилась» и в свои пятнадцать стала похожа на «куклу намазанную», а я взбежала наверх по лестнице и закричала оттуда в ответ, что я всегда теперь так ходить буду, но стоило отцу лишь слегка нахмуриться, как я поспешила в ванную смывать с себя воинственную окраску.
Человек, чья спокойная мудрость помогла мне преодолеть столько стрессов, реальных и воображаемых, человек, с которым я чувствовала себя любимой и с которым мне было хорошо до того дня, когда я повстречала очень похожего на него другого человека, который бескорыстно подарил мне любовь и поддержку, – моего Стюарта.
Последующие три дня закружили нас в вихре, и мы были, словно в тумане, сквозь который неясно проступали цветы, запах ладана, вкус кофе и усталость гудевших ног. Мы стояли в ряд – мама, Лоррейн и я, а Джордж и Стюарт по бокам – бесконечными часами, приветствуя и обнимаясь со знакомыми и многочисленными друзьями семьи. Улыбались, не узнавая, лишь заслышав слова: «…это мои дочери, Андреа и Лоррейн. А это… они с вашим отцом часто…» Так много друзей, и каждый стремился поделиться с нами своим самым приятным воспоминанием, историями, которых были десятки. Одна из моих знакомых сказала однажды, что рай или ад – это память, оставленная тобой на земле. Если она права, то мой отец уже стучится в жемчужные врата рая.
Мама садилась, ходила, говорила и ела, как зомби. Ее лицо ничего не выражало, а глаза были пусты. Впервые за всю жизнь я осознала, какого же она все-таки маленького роста и как одинока без всегда стоящего рядом отца.
Я оставалась с нею на ночь, не отходила от нее все эти долгие дни, отдавая ей всю себя, но я и сама чувствовала себя опустошенной. Горе переполняло меня, как и ее, так что о какой поддержке могла быть речь?
Не знаю, кто сказал Стюарту про отца, – Лоррейн, наверное, или Джордж, ее муж. Я бы сама позвонила, но он очутился здесь еще до того, как эта мысль оформилась у меня в мозгу, и все это время оставался с нами. И что бы мы делали без наших мужчин, ведь это они взяли на себя хлопоты с больницей, похоронным бюро и даже с церковью. Келли и Брайана Стюарт таскал за собой, позволяя мне больше времени проводить с мамой.
Мы не раз говорили друг с другом, вполне нормально, насколько я могу судить, хотя я и чувствовала себя неуютно, когда Стюарт изучающе смотрел мне в глаза. Что он искал в них? Я жаждала, чтобы он обнял меня, приютил у себя на груди, разделяя мое горе. Видит Бог, как я нуждалась в его поддержке, но после того, что наделала, я ее не заслуживала, и он ее не предлагал.
Те долгие часы в похоронном бюро он пристально смотрел на меня с другой стороны траурного зала. На лице его была маска холодности и отчужденности. Он был далеко от меня, закрыт для меня. Внешне он не показывал, что ему больно и «кошки скребут на душе». На его лице вообще нельзя было прочесть никаких эмоций: ни намека на уязвимость, ничего такого, что я могла бы истолковать как попытку перекинуть мостик между нами. «Ну, а ты чего хотела?» – спросила я себя. Я не заслуживаю его любви, и он не предлагает ее.
На похоронах присутствовали сотни людей, и мама очень гордилась этим.
– Вашему отцу было бы приятно увидеть так много старых друзей, – сказала она, забывая, что уже ничто не может быть ему приятно.
Все шло нормально, и мама держалась молодцом, покуда на кладбище возле могилы не упала в обморок безмолвным маленьким комочком. Стюарт пришел на помощь, поднял ее, отнес в машину и положил на заднее сиденье. Я отправилась вместе с ними, не проронив ни слова, и села в машину рядом, поскольку траурная церемония практически закончилась. Присматривать за мамой означало для меня что-то делать и возводило барьер моему собственному горю.
Мы вернулись к маме, чтобы выпить за упокой души папы и разделить боль утраты. И как это бывало на всех итальянских похоронах, на которых мне довелось присутствовать, поминки затянулись до глубокой ночи.
Гости разошлись около одиннадцати, и только заполночь мы с Лоррейн закончили мыть тарелки и вытряхивать пепельницы.
– Святые угодники, – вздохнула Лоррейн, вытряхивая последнюю, – и как все эти люди дожили до семидесяти пяти и восьмидесяти? Они смолят, как пароходные трубы.
Она ушла, а я собралась подняться наверх, в свою спальню, когда вдовствующая сестра мамы, тетя София, остановила меня.
– Я побуду здесь несколько дней, – заявила она. – У нас с твоей матерью есть о чем поговорить. Сейчас я смогу ей помочь лучше, чем ты.
Что, вероятно, было правдой: у нее уже был опыт, как терять мужей.
– Поезжай к своему мужу и немного отдохни, – посоветовала она.
И я вернулась к Лоррейн.
Было уже далеко за полночь, когда я добралась до нее, и душа у меня ушла в пятки, когда я увидела на подъездной дорожке машину Стюарта. Он был так далек от меня в последние дни, что я даже представить себе не могла, что понадобилось ему здесь.
Может, он хочет поговорить о разводе? «О нет, – подумала я, – я этого не вынесу, по крайней мере, сейчас». Поэтому я вошла в дом через кухню, чтобы прокрасться по коридору в спальню, дабы избежать спектакля. Только несколько часов спустя я сообразила, что Стюарт и не ожидал меня здесь застать, он думал, что я останусь у мамы.
Я тихо отворила дверь черного хода и оказалась внутри, пытаясь сориентироваться в темноте. Затаив дыхание, я пересекла кухню и встала в дверях, поджидая удобного момента, чтобы проскользнуть по коридору незамеченной. Говорят, никогда не услышишь о себе хорошее, когда подслушиваешь, но тут у меня от неожиданности отвисла челюсть.
Стюарт приехал поговорить с Лоррейн и сидел в гостиной, изливая ей душу и рассказывая о таких вещах, о которых я и не подозревала. Я не собиралась подслушивать, я нечаянно услышала и похолодела,
