Роури Мандельсон прежде всего мужчина, и очень красивый. И только потом — человек, который когда-то имел отношение к ее браку.
Она подавила смущение и отогнала эти новые мысли прочь.
— Я… мне можно его увидеть? — нерешительно попросила она.
Опять эта мимолетная улыбка. На этот раз было похоже, что из-за туч пробился луч солнца. Господи, о чем она думает? Да, она жила монашкой с тех пор, как ее брак распался, но нельзя же забываться до такой степени, чтобы разглядывать улыбку мужчины, когда рядом ждет осиротевший младенец!
— Конечно, ты можешь его увидеть, — сказал Роури нежно. — Он спит на кухне. Или, вернее, спал, когда я оставил его.
— И чего же мы ждем?
Они спустились вниз, в кухню, которая в точности напоминала картинку в каком-нибудь журнале о сельской Ирландии. Там стоял огромный старинный буфет с великим множеством тарелок, кое-где потрескавшихся, с отколовшимися краешками. От плиты поднимался жар, в воздухе плавал аромат свежеиспеченного хлеба. Большой стол посреди кухни был весь исцарапан и изрезан: не одно юное поколение готовило за ним домашние задания.
В самом центре стола стояла голубая колыбелька с белым свертком внутри.
Миссис Фипатрик стояла, наклонившись над ней, но тут же выпрямилась, как только услышала шаги. Выражение ее лица, когда она обернулась, ясно говорило, что она просто сгорает от любопытства. Этот высокий красивый англичанин с ребенком и Энджел…
— Я оставила колыбельку на столе, чтобы собака не лизала его личико! — сказала миссис Фипатрик с ирландским акцентом. — Чайник только что вскипел, а хлеб остывает в соседней комнате. Пойду, позабочусь обо всем. Если я вам понадоблюсь, Анжелика, я меняю простыни наверху.
— Спасибо, — кивнула Энджел, едва ли заметив, как миссис Фипатрик вышла из кухни. Все ее внимание было приковано к сверточку, прикрытому шерстяным одеялом.
Энджел склонилась над колыбелькой. Головка ребенка была покрыта тонкими, словно пух, темными шелковистыми волосенками. Черные, как сажа, опущенные ресницы отбрасывали тень на бледное личико. Один маленький кулачок высунулся наружу. Были видны пальчики, крошечные, как у куклы.
Энджел всегда таяла при виде младенцев, а этот ребенок был сыном ее бывшего мужа. И, несмотря ни на что, теплое чувство шевельнулось в ее душе, когда она стояла рядом с голубой колыбелькой, слушая, как дышит во сне малыш. Ей хотелось, чтобы он проснулся и она могла бы взять его на руки!
Энджел оглянулась и встретилась с испытующим взглядом Роури. Краска прилила к ее щекам.
— М-мы подождем, пока он проснется? — тихонько спросила она.
— Да, — кивнул он, отметив, что она покраснела. Его глаза сверкнули, но он ничего не сказал. — Его легкие гораздо сильнее, чем можно было бы ожидать от такого маленького мальчика, — добавил он, почти мечтательно глядя на спящего племянника.
Энджел смотрела, как медленно, постепенно смягчались черты лица Роури, словно прогоняя боль. Она подумала, что таково уж свойство новорожденных младенцев — приковывать к себе внимание окружающих. Даже тех, кто обычно не склонен задерживать свой взгляд на ребенке. Их плач всегда пробуждал во взрослых стремление защитить. Энджел поняла это еще тогда, когда возилась с младшими братьями, задолго до того, как сама уехала в Лондон, стала няней и встретила Чада.
А с этим малышом судьба обошлась слишком уж сурово. Только человека с каменным сердцем не тронула бы его история.
— Хочешь, я приготовлю тебе чаю? — мягко спросила она Роури.
Он кивнул, приходя в себя, и провел рукой по своим густым темным волосам.
— Я бы с удовольствием, но сначала мне нужно немного освежиться после долгой пыльной дороги. Ты не могла бы проводить меня?
— Конечно, — пробормотала Энджел, удивляясь про себя, как это ему удастся после утомительного путешествия с новорожденным младенцем на руках выглядеть таким спокойным, свежим и ухоженным. Интересно, может, все адвокаты так же внушительно сдержанны, как Роури Мандельсон?
Она проводила его в самую лучшую ванную комнату и занялась приготовлением чая, непрерывно думая обо всем, что Роури рассказал ей.
Время от времени она поглядывала в сторону колыбельки, но ребенок все еще спал, н ей приходилось сдерживать свое желание наконец разглядеть его получше.
Странно было думать, что у Чада есть сын, в котором продолжится жизнь отца. Должно быть, он очень любил Джоанн. От этой мысли ей стало и больно, и стыдно. Энджел прекрасно помнила, как реагировал Чад на ее робкую попытку заговорить о ребенке. Они были тогда женаты примерно месяц.
Когда она задала ему свой невинный вопрос, в его глазах появилось недоумение. Именно в тот момент Энджел поняла, каково истинное отношение Чада к ней.
И она поступила так же, как делала всегда, сталкиваясь с тем, что могло причинить ей боль. Просто постаралась не обращать внимания на реакцию Чада. Понадеялась, что со временем она изменится.
И больше никогда не заговаривала с ним о ребенке.
Отчасти она боялась показаться Чаду неотесанной, старомодной провинциальной недотепой. Может, это и было несовременно, но, если честно, Энджел хотела ребенка, это была ее мечта и одна из причин, почему она вышла замуж.
Энджел была старшей из шести детей в семье и потому всегда обожала младенцев, такова была ее природа. Но всю свою взрослую жизнь Энджел боролась со своими чувствами, иногда даже испытывая унижение от неуемного желания стать матерью. В современном мире женщина должна соревноваться с мужчинами, жить по их законам, работать и зарабатывать деньги, гораздо больше денег, чем ей необходимо.
Для Энджел ничего ужаснее нельзя было придумать.
Она приготовила чай, нарезала и намазала маслом несколько свежеиспеченных булочек, поставила на стол баночку желе из куманики, одно из фирменных блюд миссис Фипатрик, и как раз думала, не подать ли еще деревенского сыру на случай, если Роури проголодался после такого долгого путешествия, когда услышала сначала посапывание, а потом жалобный плач. Энджел подошла к ребенку, наклонилась над ним, осторожно вынула из колыбели и крепко прижала к груди.
Конечно, малый капризничал от голода, но, возможно, около ее груди, в ее крепких объятиях он почувствовал себя защищенным. Так или иначе, плач понемногу утих, и Энджел сама не заметила, как заговорила с ним нараспев, глядя сверху вниз на его головку.
— Привет, малыш, — нежно шептала она. — Кто это у нас такой красивый, а?
Ребенок снова заплакал.
— А можно мне посмотреть на твою славную мордашку? Ну, ну, не морщись, а то будешь похож на засохший чернослив.
Ребенок открыл глазки.
И на мгновение время остановилось.
Энджел взглянула в эти темно-голубые глаза, и по спине пробежала дрожь. У ребенка были глаза Чада, но и глаза Роури тоже.
Глаза Мандельсонов.
Энджел крепче прижала младенца к груди, снова подумав о том, какой опасности подвергалась эта маленькая жизнь. Поглощенная своими мыслями, она не услышала шагов Роури, когда он вернулся. Вдруг Энджел почувствовала, что за ней наблюдают, и, быстро обернувшись, увидела его позади себя. Роури внимательно, с любопытством смотрел на нее. Энджел знала это его выражение, только сейчас взгляд Роури казался еще более пристальным, чем обычно. Мужчина выглядел совершенно спокойным, и его спокойствие передалось Энджел.
— Ничего, что я взяла его на руки? — машинально спросила она.
Роури только покачал темноволосой головой.
— Конечно, ничего, Энджел. Почему же нет? Ты просто блестяще обращаешься с детьми.
— Да? — переспросила она, чувствуя себя польщенной, хотя это и было нелепо. Она взглянула на мягкие темные волосики младенца и поняла, что ей очень не хочется выпускать этот крошечный теплый сверточек из рук. — Откуда ты знаешь?
