Артемович.
— Осенью сорок первого перед отходом из Харькова наших войск саперы полковника Веденского поставили несколько радиомин и свыше двух тысяч мин замедленного действия на аэродромах, на железных и шоссейных дорогах вокруг Харькова. Гром был что надо!.. — сказал Гутыря.
— Я так и понял, что эти мины действительно вещь! Мы дадим вам взвод или больше бойцов. Они и помогут. А вы их научите своему ремеслу. Договорились?
— Для того сюда и прилетели! — ответил Мукагов.
Поход на юг парашютистов и сопровождавших их партизан продолжался несколько дней. Наконец они добрались до железнодорожной магистрали, которую Устим Гутыря собирался заминировать. Как и было договорено, партизаны развернули активные действия на участке железной дороги в двадцати километрах от того места, где парашютисты должны были ставить свои мины. За два-три дня немцы перебросили в район, где появились партизаны, основные силы охраны, подняли по тревоге небольшие гарнизоны. И потому значительно уменьшилось количество патрулей на участке, где собирались работать минеры Гутыри и Мукагова.
Земля промерзла глубоко. Песок на насыпи был словно спрессован, и лопата скрежетала. Балласт минеры ссыпали на разостланные плащ-палатки и относили подальше от железнодорожной колеи. Мерзли пальцы, а потому трудно было вставлять детонаторы в тротиловые шашки. Эту работу Гутыря поручал самым опытным минерам, часть ее выполнял сам.
Гутыря и Мукагов разработали также тактику этой диверсионной операции. Парашютисты разделились на две группы и минировали участки по обе стороны от железнодорожной станции. Сначала ставили на полметра вглубь крайние мины, которые должны взрываться через восемь-десять дней. Постепенно минеры сближались, и срок взрыва мин в середине составлял уже два дня. Эти мины закапывались всего на глубину лопаты. По флангам заминированного участка поставили по нескольку противощупных мин, имевших заряд всего в двести граммов. На них должны нарваться немецкие саперы, если будут искать мины.
Гутыря установил мины так, чтобы после взрыва обломками эшелона и выкинутой землей заваливало сразу обе линии. Одни мины ставились под шпалы, другие — между шпалами, ближе к стыкам рельсов. Закапывались попеременно то под правыми, то под левыми рельсами.
С такими минами нужно обращаться умело, осторожно — этому парашютисты обучились в партизанской школе. Мины замедленного действия требовали высокой квалификации минера. Ни инженер Веденский, ни десантники не хвастались, что эти мины ставить легко. Но и не так уж трудно, если хорошо освоить дело. А легко ли ставить мины «на шомпол», «на шнур», когда линия охраняется?.. Это означает, как говорил Артемович, что одни ставят мину, другие партизаны сражаются с охраной. А эффект? Пустят ли поезда после такой свалки на линии?
После шести часов напряженной работы с шестью вынужденными перерывами (проходили немецкие поезда) минеры Гутыри и Мукагова рассыпали в местах, где были поставлены мины, тротиловый порошок в смеси с песком. Кое-где побрызгали керосином, чтобы обмануть овчарок, которые ходят по линии с солдатами.
— Ну, кажется, все, хлопцы! — разогнул спину главный минер. — Сигнальте прикрытию. Будем отходить.
Устим Гутыря снял шапку, вытер вспотевший лоб и подставил лицо весеннему ветру.
17
С киевских круч над Днепром в погожее время видно далеко-далеко на восток. Галина Цымбал жила на Печерске, вблизи родного «Арсенала», его израненных снарядами красных стен, под которыми погиб в январе 1918 года ее отец Михаил Федорович. Его замучили петлюровцы.
До войны Галя ходила на кручу с девчатами и хлопцами, с которыми училась в одном классе, с которыми работала потом в одном цехе. Ходила и одна ранним утром, когда дедушка тихо-тихо вставал со своей постели и старался незаметно выскользнуть из хаты, чтобы взять удочки — и на рыбалку. Разве могла Галя спать, когда через открытое окно дышал прохладой Днепр, когда просыпались птицы, возвещая новый день, а где-то над Славутой вот-вот должно взойти солнце. Она выбегала из своей хаты (семья Цымбалов жила в собственном домике, как и многие коренные арсенальцы), чтобы еще и еще увидеть это неповторимое зрелище — восход солнца.
В хмуром, придавленном ночью оккупации Киеве Галина Цымбал родила сына. И теперь ходила она на берег Днепра с ребенком на руках. Только нынче и солнце было не то, и даль на левом берегу окутана тревожным туманом. Всюду голод, расстрелы, виселицы… От недоеданий и нервного напряжения у Галины заболела грудь, вскоре пропало молоко.
«Пойду я что-нибудь выменяю, — сказала она матери. — Люди ходят…» — «В какую же сторону, дочка? На Черниговщину или на Житомирщину?» — «Туда!» — махнула рукой Галина на восток. «Резонно, — заметил дедушка. — Все туда тянет, где мы с тобой партизанили, внучка, откуда из огня возвратились?..» — «Тянет, дедушка. Кажется мне, что вот-вот загремят в той стороне пушки и на левый берег выйдут красноармейцы…»
Апрельским солнечным днем собиралась Галина в дорогу, захватив праздничный костюм деда, который тот надевал на Первомай, на Октябрьские и в годовщину январского восстания на «Арсенале». Костюм дед сам отдал. Правда, Галина не собиралась его менять — просто взяла на всякий случай. Прихватила и свое шелковое, в горошек платье. Еще дед дал с десяток зажигалок, которые смастерил сам.
Только сели перед дорогой, в дверь постучались. Старый Цымбал вышел в сени, вернулся с доктором Мироновичем, приехавшим из-под Белой.
— Здравствуйте, люди добрые! — поздоровался Миронович. — Вижу, Галя в дорогу собралась. Хорошо, что еще застал тебя. Давно хотел к вам приехать, да не мог. Больная у меня была, а около нее еще и охрану приставили немцы. Вот в чем вопрос!
— Что это за больная? — спросил Цымбал.
— Девушка. Раненная эсэсовцем. Соседка тетки Семена Кондратьевича Шаблия… А куда это ты, Галя, с мешком и с ребенком на руках?
— Малыш будет дома. А я туда, где солнце всходит, — с грустью ответила Галя.
— А дайте-ка я его сейчас посмотрю. Какой из него пограничник будет?
Доктор разделся, помыл теплой водой руки и занялся малышом, который уже мор сидеть, хотя и покачиваясь.
— Расти, хлопчик, таким, как твой отец, как друг отца капитан Рубенис, — приговаривал Миронович. — Вот в чем вопрос! Вассерман разыскал где-то в лагере для пленных или в тюрьме капитана Рубениса, который будто бы приходил когда-то к Софье Шаблий. Немцы хотели, чтобы пограничник подтвердил, что он бывал в нашем селе. Но если он и был, то не признался бы. И вдруг в ту же ночь — оказия: комиссар Рубенис бежал! Бежал из-под охраны трех эсэсовцев. Здорово! — горячо воскликнул доктор и обратился к матери: — Мальчику нужны сахар, масло. На одной морковке ему голодно. Езжай, Галя, за продуктами. Да и сама ты костями гремишь.
— Резонно! — подтвердил старый Цымбал. — Так что там случилось в Шаблиевом селе?
— Тетка Софья берегла семейную реликвию — саблю пращура Шаблия, трофеем взятую у турецкого паши. Немцы решили отобрать ее. Направили для этого дела эсэсовца, будто бы художника. Старую Софью мучили, но она ничего не сказала, и ее убили. А девушку ранили. Она тоже не призналась. Да и, видимо, не знала Таня, куда девалась сабля. Стали искать, кто мог из пограничников зайти к Шаблий летом сорок первого. Решили, что это комиссар Артур, которого немцы называют капитаном Рубенисом. А дальше вы уже знаете…
— Ишь ты, сабли иродам захотелось! — заметила мать. — Палачи они, а не художники.
— В чем и вопрос… А сколько, Галя, было пограничников в вашем отряде? — заинтересовался
