семью двух моих сводных сестер, Синди и Стейси, которые были старше меня на год или около того. Моя мама упорно оставалась одинокой, она долго не выходила замуж и даже на свидания ходила крайне редко. Родители всегда деликатно решали друг с другом вопрос о том, как делить мое внимание. Никто и никогда не заставлял меня делать сложный выбор, и, хотя в моих отношениях с папой всегда сквозила небольшая неловкость по поводу моего места в его новой семье, это в полной мере компенсировалось абсолютной снисходительностью ко мне со стороны мамы. Мы были лучшими подругами – моя мама и я.
Первый «настоящий» бойфренд появился у меня в четырнадцать, а мастурбацией я впервые занялась годом позже. Большинство моих подруг рассталось с невинностью к тому моменту, как нам исполнилось по шестнадцать, но я предпочла подождать еще один год – прежде, чем распрощалась с девственностью в подвале дома своего тогдашнего парня, на вечеринке по случаю окончания школы его старшим братом. Меня совершенно не испугал тот факт, что он трахнул меня, даже при том, что вскоре после этого мы расстались. Я была достаточно осведомленной, чтобы использовать презерватив, и достаточно разумной, чтобы пройти весь путь до конца с более-менее опытным парнем, способным возбудить меня. Для первого раза все прошло прекрасно, лучше, чем я могла мечтать.
Моя жизнь изменилась в выпускном классе средней школы. Мама, которая питала слабость к струящимся цыганским юбкам и длинным, распущенным волосам, всегда обожала читать. Но в тот год ее выбор книг изменился, и вместо романов Клайва Баркера и Маргарет Этвуд появились толстые, в кожаных переплетах тома Танаха[10] и еврейские журналы. Я и раньше знала об иудаизме, хотя мы никогда не были соблюдающими традиции евреями, а наша религиозность сводилась к вращению дрейдла[11]. Но теперь… хорошо, все вокруг твердят, что нет ничего лучше восторга новообращенного. Моя мать, рожденная и воспитанная иудейкой, формально новообращенной не считалась, однако была определенно в полном восторге.
Внезапно большая часть того, что мы делали вместе как одна семья, исчезла, оказалась выброшенной на помойку вместе с целой кладовкой продуктов, которые мама сочла непригодными для употребления. Она убрала с глаз долой половину посуды, чтобы не пользоваться ею в течение года, – столько времени требовалось, чтобы та снова стала кошерной. Оставшиеся тарелки мама превращала в кошерные, отмывая их кипятком, а еще перестала держать в доме мясо.
Мы вдруг стали евреями и вегетарианцами. Подумать только, а ведь до этого мама была по-настоящему плотоядной! Я еще могла бы смириться с традиционными пятничными ужинами: зажженные свечи, испеченная хала… Но отказаться от чизбургеров? Это было выше моих сил.
Я переехала жить к папе и Марджори, которая, конечно, приютила, но не особо пыталась скрыть свое отношение ко мне – как к тяжкому бремени. Однажды мы собрались попить кофе, и я случайно услышала, как Марджори шептала своей подруге: оказывается, принимать меня в своем доме было ее долгом. Ее христианским долгом. Марджори больше беспокоило то, что я оказалась некрещеной, чем тот факт, что я – темнокожая. И это было совсем неплохо: в конце концов, всегда существовала вероятность того, что я приму Иисуса Христа в качестве своего Спасителя, но я никогда не смогла бы изменить цвет своей кожи.
Я любила своего папу, поэтому не возражала против необходимости делить ванную с моими сводными сестрами и обитать в маленькой сырой спальне, расположенной в подвале дома. Я не возражала против молитв перед приемами пищи, ведь отец с его новой женой, по крайней мере, давали мне достаточно бекона… о-о-о-о, этого восхитительного бекона! Каждое утро у меня была яичница с беконом. Я даже не возражала против частых посещений церкви, потому что мальчики, прислуживавшие в алтаре, были очень симпатичными.
Моей матери все это не нравилось, но она твердо следовала своим собственным курсом, откровенно закрывая глаза на мое поведение. Пока я оставалась с мамой на праздники, которые она хотела отмечать, ее не заботило то, чем я занимаюсь оставшуюся часть времени. Если я проводила праздничный день с мамой, зажигая менору, она спокойно относилась к тому, что потом я отправлялась домой к папе, чтобы наполнять подарками рождественские чулки. У меня хватало ума не рассказывать матери о религиозной молодежной организации, к которой Марджори уговаривала меня присоединиться, или о том, как папа намекнул, что неплохо бы мне принять крещение.
Я избежала спасения души, отправившись в колледж. Там, будучи на втором курсе, я познакомилась с Патриком. Он жил в моем студенческом общежитии, и в момент нашей встречи, когда этот симпатяга улыбнулся мне, я решила: парень – просто душка! Высокий, светловолосый, румяный и… католик. Причем ярый католик, такой, который может без запинки назвать имена всех святых мучеников. Я была от него без ума.
Мне нравится думать о жизни как об огромном, бескрайнем пазле с таким количеством деталей, что, независимо от того, сколько раз ты их соединишь, эта картина все равно никогда не будет сложена. Встреча с Патриком была кульминацией ста тысяч альтернатив. К нему вела лишь одна дорожка, но именно ее я в конечном счете и выбрала. Независимо от того, чем все это закончилось, я сделала свой выбор в пользу Патрика – и, хотя всегда считала, что никогда не буду тратить время на пустые сожаления о нашем романе, сейчас казалось, что подобные чувства начинают шевелиться в душе.
Я думала, что знала, каково это – любовь с привлекательным парнем, который великолепно целуется. Думала, что знала, ради чего был этот трехлетний роман, длившийся все время обучения в колледже, ради чего я хранила верность, даже когда все мои друзья трахались как кролики, отбросив целомудрие. Любовь терпелива, любовь добра, не так ли? Любовь прощает все?
Именно в это я тогда и верила. Но теперь не была такой убежденной сторонницей подобных взглядов.
В наш выпускной год Патрик опустился на одно колено и сделал мне предложение, держа достойное принцессы кольцо с бриллиантом в одной руке и букет из дюжины красных роз – в другой. Мы назначили дату. Мы планировали свадьбу.
И за две недели до того, как мы должны были проследовать к алтарю в церкви моего отца, я узнала, что Патрик мне лгал – все это время.
Конечно, меня воспитывали без старомодных моралей, но тогда я без колебаний разорвала эти дурацкие отношения.
Прошла неделя. Я слышала звук голосов, когда проходила мимо квартиры Алекса, и видела, как приезжает и уезжает его машина, но с ним самим не сталкивалась. Мне пришлось смотреть «Гордость и предубеждение» в одиночестве, и я почему-то винила в этом Патрика.
Неделя перед Рождеством обычно слишком хлопотная для большинства людей, даже для тех, кто не отмечает праздник, и мой список важных неотложных дел оказался таким же длинным, как у остальных. Я не нарядила елку, зато купила подарки. Потом провела целый день с папой и его семьей, хотя мои братья и их жены с детьми не смогли к нам присоединиться. А еще умудрилась нахватать срочных дизайнерских заказов в виде постпраздничных рекламных кампаний и нескольких портретных фотосессий людей, желавших отослать свои снимки вместе с рождественскими подарками друзьям и родственникам.
У маленькой девочки в видоискателе моей камеры не было крыльев, но она казалась настоящим ангелочком. Четыре года, копна черных кудряшек, капризно надутые губки цвета свежего бутона розы и сложенные на коленях ручки. Крошечная, озорная версия Ширли Темпл[12] , включая платьице с бантом на талии.
– Нет! Нет, нет, нет! – Она упрямо топнула ножкой, надулась и сердито посмотрела на меня.
– Пиппа, лапочка! Улыбнись для фотографии, пожалуйста!
Пиппа взглянула на своего папочку Стивена и снова топнула ножкой.
– Мне не нравится это платье! И эта лента на голове!
Упрямица сорвала бант со своих волос и бросила на пол, а потом, чтобы красноречиво продемонстрировать нам всю силу своей ненависти, наступила на него туфельками из лакированной кожи.
– Это ты во всем виновата, – огорошил меня другой папа Пиппы, Девон.
Я удивленно подняла бровь:
– Ну и дела! Спасибо…
Девон рассмеялся, когда Стивен поднял бант и попытался спасти внешний вид дочери.
– Она упряма, только и всего. Многим напоминает тебя.
