освистанным публикой. Изгнанным со сцены. Особенно больно Полю было за них. Он хотел быть с ними. Встал с кресла. В середине восьмого ряда. Извиняясь, стал пробираться направо. Беспокоя людей. Его пропускали, не прекращая скандировать имя Бетховена.
Не без труда отыскал путь за кулисы. Из зала туда было не попасть. По крайней мере, не прибегая к акробатике. Вспрыгнуть на сцену. С риском, что за тобой последует банда скотов. Беря под контроль помост. Затевая затем дискуссию. Современная музыка, за или против. Ну уж нет. В любом случае слабость, в которой он пребывал, не позволила бы ему это сделать. Состояние Поля.
То, что я называю его состоянием. Его болезнь. Едва не помешала ему присутствовать на репетициях. Но потом все же обошлось. Он сумел выбраться в Цюрих. Приехал, чтобы поработать с малышами. Так он их тоже называл. Неделя на разбор партитуры, чтение с листа. Доработка звукоизвлечения, динамики. Разнообразные правки. Некоторые пассажи было просто не сыграть. Так что Поль еще раз извлек пользу из этой квазимузыкальной пары: напряжение — ослабление. Или иначе: приступ — ремиссия.
За кулисами обнаружил детей. В комнате с зеркалами и подсветкой, где предполагалось приводить лица в порядок. Столкнулся и со своим. Все глубже западающая кожа хотела, казалось, спрятаться за костями. Обстановка тонула в печали.
В черном, вторая скрипка и альт восседали в углу, перекидываясь редким словом. Артур Александер и его сестра Альма, стоя лицом к зеркалу, смотрели, как плачут, прижавшись друг к другу, и, полагаю, черпали утешение в собственном отражении. О, что за зрелище: прекрасное лицо в слезах. Особенно Альмы. Глаза Артура были просто увлажнены. Он держал сестру за плечи. Рукав слоновой кости, пересекая зеленую тафту бретелек платья, порождал очень красивый контраст. Или соответствие. Или сочетание цветов.
Обессиленный Поль подавил собственную печаль и заговорил. Сделал усилие заговорить, тогда как у него было всего одно желание. Их обнять. Я в отчаянии, сказал он. Если бы вы только знали. В таком отчаянии. Так больно за вас. Я должен был предвидеть. Догадаться, что это может стать для вас катастрофой.
Артур отстранился от сестры. Нам тоже, сказал он. Нам так больно за вас. Ваш квартет великолепен. Чистый шедевр. Для нас большая честь и гордость, что нам доверили его премьеру. А теперь нам пора уходить. Складывать чемоданы. Собираться на самолет.
Нет, сказал Поль. Только не это. Возвращайтесь на сцену и сыграйте, как и предусмотрено, четырнадцатый Бетховена. Он добавил такую наивную фразу. Ту, что наворачивается на перо, когда смерть уже все утрясла. Или вот-вот это сделает. Или просто-напросто когда всплывает воспоминание о любимом человеке. То, что могло бы быть его желанием: Ему, Бетховену, доставило бы удовольствие, сказал он, если бы вы сыграли его четырнадцатый. Нет, сказал Артур. Не может быть и речи.
Вмешался альтист, которого звали Эрнстом. Вот что он сказал: Но ведь можно со всей должной яростью сыграть Большую фугу. Чтобы до этой банды кретинов дошло, что и Бетховен бывал подчас невыносимо современным.
Красивая формула, подумал Поль, но нет. Нет, сказал он, четырнадцатый. Альма, вновь взяв Артура за руку: Хорошо, сказала она, мы его сыграем. Да, сказал Поль, и воспользуетесь при этом тем, что только что произошло. Никакая боль не пропадает. Вы используете силу своей эмоции, своей печали, своей ярости, своего отчаяния. Всю эту силу. И версия, которую вы им предложете, уверен, будет великолепной и ужасной. Надеюсь, вы заставите их содрогнуться.
В зале свет. Идет антракт. У вас двадцать минут, чтобы собраться. Удачи, друзья, сказал он, стараясь не называть их детьми или малышами. Меня в зале не будет. Мне нужно на воздух.
И вот он на воздухе. Воздух не против. Будто здесь как раз для него. Теплый, им приятно дышать. Для меня одного. Никому никогда не приходит в голову, что другие дышат тем же самым воздухом. И поскольку небо сегодня вечером на загляденье, нужно к тому же, чтобы кто-нибудь рядом с вами, совсем рядом, вместе с вами его разглядывал, если только это не ваше личное, сугубо для вас небо.
Никто не разглядывал вместе с Полем иссиня-голубые камеи, бирюзовые гаммы солнца, совершавшего здесь каждый вечер омовение в черных водах озера. Он остановился, чтобы лучше видеть всю эту красоту, чтобы вдохнуть ее в себя.
Обессиленному Полю не следовало замирать в неподвижности, витать, подняв глаза, в облаках. Небо зашаталось. Он опустил глаза, спланировал с облаков, глубоко вздохнул и подумал: Больше не могу. У меня не осталось сил. Возвращаюсь в отель. Надо немного поспать. А потом позвоню Люси.
2
Пока он шел туда, ему стало лучше. Большой международный отель. На верхней ступени пологой лестницы, у самого входа, двое молодых парковщиков в красных жилетах. Походя им кивнул. Стоило войти в холл, как вновь накатило головокружение. Слишком уж велик этот холл. Слишком высок потолок. Бескрайний пол мощён лососевой плиткой. В глубине налево зал ресторации. Там припозднилось несколько ужинающих. Справа вдалеке, завершая вереницу салонов, неподвижная гладь бассейна, его пустынные бортики.
В голове легкое кружение. В качестве вех мраморные колонны. Прочные, можно на них опереться. Как и бюро по оформлению. По обслуживанию и багажное. По вызову такси. Каждое освещает приветливая маленькая лампа. Рядом с лицом женщины в белой блузке. Или мужчины в красной куртке. Опершись рукой. Передохнуть какое-то мгновение. Поль направился к лифтам.
Нажав на кнопку. Вызвал тот, что слева. Обычно не заставлял себя ждать. А тут никак не приходил. Наверное, кто-то удерживал двери. Что-то не досказал. Кому-то, кому не надо вниз. Ему и говорит. Не забудь, что я тебе сказал. А может, кто-то поднимался к себе в номер. Выходит из лифта. Сталкивается с кем-то, кто готовится спуститься. Добрый вечер, милая. Как дела? Спасибо, хорошо. Какой чудный вечер. Не так ли?
Кабина выпустила толстого, напыщенного мужчину. Лет семьдесят. Загорел до темной карамели. Почти шоколад. Босые ноги в белых мокасинах. Белые штаны. Белая рубашка. На плечах свитер цвета морской волны. Рукава завязаны вокруг шеи. Алюминиевые волосы.
Добрый вечер, сударь, сказал мужчина. Добрый вечер, ответил Поль. Потом вошел в продушенную кабину. Туалетная вода этого типа оттуда никуда не делась. Потом повернулся и протянул палец.
Собирался нажать на цифру 6. Приближалась молодая женщина. Чуть ли не вприпрыжку. Что наводило на мысль, что она хочет воспользоваться этой кабиной.
Поль терпит. Ждет, не нажимая на кнопку. За вычетом спешки, никаких намеков на осмысленность. На ней очаровательные брюки. Очевидно, льняные. Безупречного покроя. На ногах золоченые сандалии. Под крохотным зеленым, как лужок, топом обнаженный торс. Аккуратная прическа. Волосы не короткие и не длинные, темные. Входит с гримаской. Будто говорит, что здесь воняет. Я-то тут при чем, думает Поль, потом говорит:
Вам какой этаж? Она не отвечает. Нажимает сама на шесть. Мне тоже, думает Поль, в точку.
Вот только лицо. Шероховатость кожи. Накрашенные губы и особенно глаза. Глаза показались ему какими-то странными. Он ищет их в зеркале. Затравленное выражение, но это не все. Они налиты кровью. Переплакала, подумал Поль. Или перепила. Или доза. Кровь в глазах, затравленный взгляд наделяли это лицо красотой, которая утратила бы без них свое совершенство.
Современные лифты слишком быстры. Не остается времени подумать. Нет времени разгадать или изобрести несчастье и любовь, жизнь женщины. Заняться всем. Вмешаться. Озаботиться обо всем, что живет. Счесть, что это вас касается. Что все, что вы видите, вас касается. Проявить интерес к любой форме жизни. Сие не может больше ждать. Не терпит ни малейших отлагательств.
Кабина замедляется, потом, на шестом, останавливается. Открываются двери. Молодая женщина выходит, забирая направо, чтобы нырнуть по беззвучному полу в безмолвный коридор. Полю же полагается налево. И тут он решается. Одним пальцем касается предплечья женщины и произносит:
С вами, кажется, не все в порядке, говорит он. Я не ошибся? Она оборачивается и смотрит на него налитыми кровью глазами. Никакого выражения, кроме этой крови. Каковая, впрочем, ничего не выражает
