Мы улеглись на толстый слой елового лапника и, укрывшись одеялом, быстро заснули. За всю долгую ночь я проснулся лишь один раз — подложить дров в костер. Над головой искрились крупные звезды. Широкая россыпь Млечного пути, круто накренившись, плыла над Приморским хребтом. В морозной ночи не слышалось ни малейшего признака жизни, словно все живое в этой долине было поглощено безмолвным пространством холода.
Поднялись мы рано, сразу встали на лыжи и, прежде чем над морем показался разгорающийся диск солнца, были уже на береговых торосах. Вдоль берега, метрах в двухстах друг от друга, между сопок чернели два распадка — выходы из долины.
Максим устроил меня на берегу в развалах камней, а сам укрылся в торосах, поближе ко второму распадку. Из наших укрытий хорошо просматривался весь берег, поросший редким кустарником и усеянный валунами. Мне было приказано: не курить, не ворочаться и вообще не подавать никаких признаков жизни. Замереть, и баста!
Томительно и сонно тянулся солнечный мартовский день. Оплывая дрожащим маревом, на ледовом горизонте чернела южная оконечность острова Ольхон. За ним ярко вспыхивали под солнечными лучами заснеженные вершины хребта. Ни малейшего дуновения ветерка! Безоблачное весеннее небо гигантским куполом выгнулось над простором Байкала. И в выскобленной ветрами ледовой равнине отразилась его бездонная синева.
Первые два часа я напряженно следил за выходами из распадков. Потом усталость и апатия овладели мной, неудержимо клонило в сон. Глаза слезились от нестерпимого блеска льда и неестественной белизны снега. Но мучительнее всего было желание курить. Старая история: чаще всего хочется курить именно тогда, когда этого нельзя делать. Хотя бы разочек затянуться клубом табачного дыма, а там и еще выжидать можно. В припадке слабодушия я нюхал сигареты, пробовал жевать табак и, отплевываясь едкой горечью, ругал Максима за эти, как мне казалось, излишние предосторожности, Чтобы хоть как-нибудь убить время, я принялся считать вершины гольцов на гряде, но на втором десятке сбился, начал, сначала и задремал тяжелой, настороженной дремотой.
…Я вздрогнул, как от внезапного прикосновения чьей-то руки, и сразу же увидел какие-то тени, стлавшиеся над белизной снега. Круто зашедшее к полудню солнце слепило меня, и я ничего не различал, кроме этих серых теней, мелькавших между кустарниками. Забыв об осторожности, я приподнялся над своим укрытием — и увидел изюбра! От дальнего распадка, где укрылся в торосах Максим, изюбр прыжками мчался вдоль берега. И мне показалось, что распластавшиеся тенями волки не бежали, а неслись над снегом в бреющем полете. Я оцепенел от неожиданности и уставился на изюбра, забыв все наставления Максима.
Вскидывая забитую пеной морду, изюбр делал отчаянные скачки и несся прямо на меня. Мне показалось, что я уже слышу его утробный, загнанный храп. Передние волки, настигая, охватывали его неровным полукольцом. Я взводил дрожащими пальцами курки, начисто забыв, в каком стволе пуля и в каком картечь. Что делать, если стая через несколько секунд пронесется над моей головой? В кого же стрелять? И вдруг изюбр вскинулся на дыбы, круто развернулся всем телом и пошел напрямик к морю, где его ждала неминуемая гибель. Я не успел еще сообразить, что заставило его уйти со спасительного берега, как краем глаза заметил: из ближнего распадка выскочили три волка и помчались наперерез обреченному зверю. Они-то и отрезали ему путь вдоль береговой кромки.
С ходу вылетев на чистый лед, изюбр грузно осел и беспомощно затоптался на месте, силясь подобрать разъезжающиеся ноги. А волки миновали торосы осторожными скачками. Казалось, они были уверены в благополучном исходе охоты и не очень-то торопились. Тощий волк с клочьями шерсти на крутых боках, распластав в беге короткий хвост, все время принюхивался к следу изюбра и, вытягивая оскаленную пасть, первым догонял его. Вся стая, рассыпавшись по льду полукольцом, стремительно катилась за своим вожаком. Отчаянно скользя, напрягаясь всем телом, изюбр прыжками пытался уйти к чернеющему на горизонте острову, но осколки высекаемого копытами льда уже били в морду настигающему его крутобокому волку…
И вдруг, распоров морозную тишину, из торосов коротко полоснул выстрел!
Словно подброшенный невидимым ударом, передний волк круто извернулся в воздухе и, грохнувшись на лед, судорожно забился. Стая, словно ударившись о стену, разом развернулась и понеслась к спасительным торосам. Серые тени перемахнули через островерхие глыбы льда и в одно мгновение растворились на берегу среди кустарника и валунов. Я так и не мог уследить, куда они делись, хотя во все глаза глядел на выходы распадов.
Сжимая в руках ружье, я стоял столбом, не понимая, почему Максим дал им уйти: ведь он бы успел выстрелить еще пару раз! По уговору, и второй выстрел его, и только тогда я мог стрелять. Обернувшись, я увидел изюбра, который находился не дальше сотни метров от берега. Словно почувствовав, что спасен, он бежал уже медленнее, опуская голову и оглядываясь по сторонам. И тут я услышал голос Максима, который слился в морозном воздухе в один протяжный вопль:
— Подгоняй его, черт тебя побери!!!
Я выскочил из укрытия, хлопнулся на лед и, лежа, один за другим высадил оба заряда в чистое небо. Подскочивший приклад ружья едва не грохнул меня по зубам. Изюбр шарахнулся, как от удара бича, запрокинул рога на спину и — откуда только сила взялась — скачками понесся по чистому льду.
Потрясая карабином над головой, Максим азартно свистел ему вслед.
Жадно, до кашля, затягиваясь дымом сигарет, мы долго стояли в развалах торосов, а изюбр все дальше уходил к чернеющему на горизонте острову. На берег он уже не вернется: страх не пустит, да и до острова теперь ближе, чем до материка. Скоро изюбр превратился в еле видимую точку. Наконец и она растворилась в ледовом просторе Байкала. А мы все стояли у кромки тороса, стараясь разглядеть эту точку, приближающуюся к южной оконечности острова Ольхон…
Если приведется вам побывать на Байкале, не обойдите острова Ольхон. Это самый крупный байкальский остров. Побродите по его берегам, поднимитесь по склонам морян, пройдите по распадкам и долинам речушек. Может случиться, что в стороне от человеческого жилья вы наткнетесь на след изюбра или лося. История этих следов началась южнее Ольхона, на материке, в замовьюшке близ мыса Орсой…
Нерповка
Первые апрельские дни. Над Байкалом набирают силу южные ветры. Слабеет чернеющий лед моря, и на его поверхности все чаще встречаются широкие промоины. На южных склонах береговых скал звонко стучит капель, с шумом срываются с крутизны ноздреватые пласты снега и местами уже ворочаются между камнями первые весенние ручейки.
В эти теплые дни наступает время промысла нерпы, и охотники-нерповщики наезжают в зимовья на берегу моря. До сегодняшнего дня на Байкале охота на нерпу ведется сравнительно древним, но надежным способом. К нерпам, лежащим на льду поодиночке и целыми стаями, порой по нескольку десятков штук, охотники подкрадываются, подталкивая перед собой специально приспособленные санки. Санки прикрыты небольшим парусом, за которым прячется охотник. А когда море освободится ото льда, роль санок выполняет обычная лодка, прикрытая белым парусом, опускающимся к воде и полностью закрывающим носовую часть. Издали такая лодка напоминает плывущую льдину.
Эти подробности байкальской нерповки я узнал от Николая Кутова. Я познакомился с ним в гостинице районного поселка Еланцы. Это невысокого роста широкоплечий бурят, неторопливый в движениях и в разговоре, осмотрительный, с добродушной улыбкой на обвитом морщинами лице. Николаю уже за сорок, и из них тридцать лет он чабан и охотник. Десятка два деревянных домиков и огороженные кошары, затерявшиеся в холмистых просторах Тажеранских степей, — бурятский улус, в котором живет Николай. Каждую весну он заключает договор с райпотребсоюзом и, оставив отару на попечение жены, уходит промышлять нерпу.
Мы коротали вечера за чаем, без которого, как я понял, не обходится ни одна беседа в сибирском краю. И как-то Николай обмолвился, что его напарник по промыслу заболел, и теперь, видимо, придется
