уже приходила к нам с предложением помочь. В воскресенье в монастыре при всем народе отслужат молебен и она сама снимет драгоценный оклад с Иверской иконы Божьей Матери и передаст голодающим, а народу объяснит, что икона и без оклада остается такой же чудотворной.
После этого выступления поднялся невообразимый шум, многие повскакали с мест. Раздались крики:
— Вот ведь, стерва, что удумала: поднять авторитет Церкви за счет помощи голодающим!
— Товарищи, да это же идеологический террор со стороны церковников!
— Прекратить шум, — рявкает Садовский, — заседание губкома продолжается. Слово имеет член Губчека товарищ Коган.
Коган встал, расправил портупею и, оглядев все собрание взглядом, полным превосходства, начал свою речь:
— Товарищи! Никакого идеологического террора церковников мы не потерпим. На любой террор мы ответим беспощадным красным террором. В данной ситуации, я считаю, нам нужно нанести упреждающий удар. В воскресенье мы войдем в монастырский собор прямо во время службы и начнем изъятие церковных ценностей. Если будет оказано сопротивление, тем лучше. За саботаж советской власти мы арестуем игуменью как организатора контрреволюционного мятежа, а затем проведем изъятие.
23
Над монастырем протяжно и гулко разносится звон главного соборного колокола, призывая православных на воскресную литургию. По монастырскому двору, тяжко ступая и морщась при каждом шаге, идет игуменья Евфросиния, опираясь на свой настоятельский посох. Рядом с ней, но из уважения на полшага позади, вышагивает монахиня Феодора.
— Я сегодня, сестра Феодора, уснуть никак не могла всю ночь, — жалуется духовной сестре настоятельница.
— Что же, матушка, опять небось суставы ломило? — участливо вопрошает та.
— Да Бог с ними, с суставами, — со вздохом машет рукой мать Евфросиния, — о другом душа болит. Сама же знаешь, что сейчас творится. Монастыри закрывают, монахов разгоняют, а то еще хуже — убивают или в тюрьмы отправляют. Вот и думаю: нас-то что ждет?
— Да Бог с тобой, матушка, — всплеснула в страхе руками Феодора.
— То-то и оно, какой уж тут сон. Ворочалась, ворочалась, а потом решила: уж коли сна нет, так хоть помолюсь. Читаю молитвы и надеждой себя утешаю: Бог милостив, может, и минует сия чаша нашу обитель.
Матушка игуменья приостановилась и перекрестилась на купола собора, Феодора перекрестилась следом за настоятельницей. Игуменья повернулась к ней и почти шепотом проговорила:
— А под утро задремала да вижу сон, будто Ангелы Божьи с небес спускаются, а в руках венцы держат. Стала я Ангелов считать. Подходит ко мне убиенный отец Таврион и говорит: «Не трудись, матушка, напрасно, все уже давно подсчитано. Здесь ровно сорок четыре венца». Проснулась и поняла, не минует сия чаша нашу обитель, ждет мученический венец всех.
— Свят, свят, свят, — закрестилась Феодора, в страхе глядя на игуменью, — так почему же сорок четыре, у нас же в монастыре вместе с вами сорок пять? Может, вам отец Таврион про сорок пять говорил?
— Нет, сестра Феодора, именно сорок четыре.
— Значит, кто-то из сестер избежит венца мученического, — тут же вставила слово казначея.
В это время начался праздничный трезвон всех колоколов, и игуменья заспешила к собору.
24
На великом входе во время пения Херувимской матушка игуменья заплакала. Хор пел особенно умилительно. Звонкие девичьи голоса уносились под своды огромного собора и ниспадали оттуда на стоящих в храме людей благотворными искрами, зажигающими сердца молитвой и покаянием. Когда хор запел: «Яко да Царя всех подымем», у входа в собор послышался какой-то неясный шум. Матушка игуменья прислушалась, потом обратилась к рядом стоящей монахине Феодоре:
— Узнай, сестра, что там происходит.
Феодора ушла, но вскоре вернулась бледная и дрожащим голосом поведала:
