1985.
1989. France and England: How We See Ourselves//
P. 12-26.
и сложное по составу: следовательно, они были более слабы
Многие из перечисленных различий исчезают после 1603 года, когда уния с шотландской короной угрожала сделать английский парламент аналогом французских провинциальных штатов, лишив его возможности представлять всю страну. Для Британии он был такой же провинциальной ассамблеей, какой являлись кортесы Кастилии. В Ирландии уже был свой собственный парламент, а существование самостоятельного парламента в Шотландии превращало конституционный статус Стюартов в сходный с положением Бурбонов. С этих пор в отношениях между короной и парламентом появился еще один дестабилизирующий фактор. Парламенту Англии, не отвечавшему за остальную часть Британских островов, приходилось сотрудничать с королем Великобритании, который не обсуждал управление сложным по составу королевством даже с английским Тайным советом.1 Не так давно историки заинтересовались проблемой нестабильности в неоднородных по составу государствах — а в эту категорию попадало большинство европейских монархий.2 Каждое из них было империей, состоявшей из провинций, каждая из которых имела свои законы и обычаи, воплощенные в собственных репрезентативных ассамблеях. Единственным объединяющим началом был монарх, управлявший теоретически равноправными провинциями под различными титулами и с использованием различных конституций. Проблема заключалась в том, что на практике формальное равенство исчезало после того, как родная провинция государя становилась доминирующим центром, где находился королевский двор и сосредоточивались основные ресурсы: Французское государство — пусть это и не самый показательный пример — улаживало отношения со своими провинциями более успешно, чем его островной соперник. Тот важный факт, что Англия, в конце концов, нашла ключ к решению существовавших проблем, обычно обходят вниманием. Именно «ограниченная» английская, а не «абсолютная» французская монархия разрубила гордиев узел противоречий, распустив периферийные ассамблеи.
1 Russel C. 1983. The Nature of a Parliament in Early Stuart England // Tomlinson H.
(ed.).
chies, Wars and Estates in England, France and Spain, c. 1580–c. 1640 //
2 KoenigsbergerH. G. 1987.
1688 ГОД: ВЕЛИКИЙ ВОДОРАЗДЕЛ?
Современные историки до сих пор разделяют мнение вигов о том, что вскоре после 1688 года Англия превратилась в конституционную монархию. Монарху приходилось делегировать свои полномочия министрам, которых избирал парламент: следовательно, решения короля были подконтрольны им. Англия дистанцировалась от «абсолютистской» Европы и стала одним из немногих государств, в которых репрезентативные органы управляли страной.1 В XVIII столетии правление в стране было парламентским. В 1835 году Маколей объявил, что со времен Славной революции английский парламент «назначал и смещал министров, объявлял войну и заключал мирные договоры».2 Намир исправил многие заблуждения вигов на счет их партии, однако почти не повлиял на оценку роли парламента. Сам он утверждал, что первым двум государям ганноверской династии пришлось сформировать свои правительства из лидеров партии большинства в палате общин.3
Впоследствии мы поняли, что к тенденции преувеличивать историческую роль парламента следует относиться с осторожностью.4 Объявить, что в XVIII веке власть принадлежала королю–в- парламенте, означает игнорировать те полномочия, которыми обладала исключительно корона. В эпоху правления Георгов парламенты не обладали такими правами и инициативами, которые были неведомы средневековым ассамблеям, а в некоторых отношениях их полномочия даже сократились. Средневековые парламенты имели право назначать и смещать министров и наблюдать за проведением тех политических решений, на которые должны были расходоваться полученные от сбора налогов суммы. Но те средства, которые выделял парламент эпохи Георгов, король мог тратить по своему усмотрению. Даже ежегодные сессии не были новым явлением, и у парламентариев было не больше возможностей контролировать управление, чем у их предшественников, которые собирались менее регулярно. При Эдуарде III парламент собирался каждый год и проверял расходы короля. Это тем не менее не делало его конституционным монархом. Важно было не то, как часто созывался парламент, а то, какую роль он выбирал в отно-
1 Doyle W. 1978.
son H. T. 1981. Whiggism in the Eighteenth Century // Cannon J. (ed.).
2Macaulay T. B. 1907.
3 Owen J. B. 1973. George II Reconsidered // Whiteman A. , Bromley J. C. a n d Dick
s o n P. G. M. (eds.).
4 SaylesG. 0.1975. P. 3-20; EltonG. 1986.
University Press. P. ix, 377-379.
шениях с монархией — роль союзника (или критика) монархии или же роль ее заместителя. Мнения членов парламента XVIII столетия, описанные Намиром, аналогичны тому, что сообщает Нил, рассуждая о парламентариях тюдоровской эпохи. И в первом, и во втором случае в их умах превалировали местные, семейные или личные амбиции, а не стремление направлять национальную политику, которая была прерогативой короля и его министров.1 За исключением тех ситуаций, когда последние оказывались совершенно некомпетентными, ожидалось, что парламент окажет им поддержку.
Существует множество источников, которые способны пролить свет на характер персональной власти, которую сохранили за собой монархи Ганноверской династии.2 Парламент занимался главным образом регулированием частных, локальных проблем землевладельцев. Основную массу законодательства составляли билли, лично внесенные членами парламента: они были подобны тем документам, которые издавали провинциальные штаты во Франции. В XVIII столетии парламент подверг огораживанию три миллиона акров, в то время как только сто актов были посвящены сооружению каналов и дорог. Корона же почти не проявляла интереса к законодательной деятельности и редко требовала принятия новых законов. Ее исполнительная власть почти полностью вписывалась в рамки королевской прерогативы.3 Безусловно, ее главным делом была внешняя политика, которая также была частью прерогатив. Когда в 1788 году Георг III впал в безумие, внешняя политика стала менее активной:
