Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового вр

«либерализма» находились приверженцы свободы печати, парламентской конституции и слабого клира. На другом — сторонники божественного права, наследственной монархии и союза между троном и алтарем. Французские революционные армии играли королями, как кеглями, а Наполеон переставлял их, как фигуры на шахматной доске. Этого не должно было повториться. В результате в большинстве государств проводилась политика, противоположная той, которая в конце XVIII столетия считалась прогрессивной, независимо от того, проводили ее монархи или революционеры. В Центральной Европе вводилась цензура и уничтожались гражданские свободы. Права сословных представительств сокращались, а иногда представительства и вовсе упразднялись, вопреки инструкции Венского конгресса об их расширении. Тайная полиция процветала, а Карлсбадские решения (1819) запрещали создание ассоциаций. В Австрии нужно было получать разрешение на проведение танцев с участием оркестра, состоявшего из более чем двух музыкантов. При Карле X во Франции газеты ограничивались изложением «фактов» и прогнозов погоды. Если в раннее Новое время конфронтации между «абсолютистскими» и «конституционными» силами не было, то теперь она появилась. В начале и середине XIX века она достигла апогея.

В 1823 году Фердинанд VII Испанский упразднил либеральную конституцию, которую его заставили даровать, и начал преследовать ее сторонников. Результатом стало восстание. Министры восстановленного на престоле Людовика XVIII отказались послать армию для его освобождения. Французские либералы были ошеломлены. Их восприятие собственного ancien

Hopfl H. M. 1983. Isms // British Journal of Political Science, 1 3. P. 1 -17.

regime до 1789 года определяло их отношение к Испании. В отличие от консерваторов они были уверены, что дореволюционная Франция не имела конституции и что права подданных зависели от прихоти короля, а не от закона. Однако им нужен был такой способ защитить революцию 1789 года, который не навлек бы на них обвинения в революционности. Испанская революция была сделана на заказ: в глазах либералов она стала повторением 1789 года. На нее проецировалась агония этого великого начинания: вместо «Фердинанд VII» читали «Людовик XVI».¹ Отправка контрреволюционной армии стала сигналом к недовольству либералов в Палате представителей. В марте 1823 свою речь произнес мсье Хайдде Невиль. С либеральных позиций он критиковал действия сторонников правительства изобличал тот нелиберальный режим, который, по мнению его самого и его сторонников–роялистов, собираются установить в Испании. И назвал он этот режим «абсолютизмом».²

Ранее отрекавшиеся консерваторы применяли традиционное словосочетание «абсолютная власть». Они искали слово и, скорее всего, не находили его. Если бы оно употреблялось ранее, то не перешло бы в разговорную речь. Теперь это произошло. Оно являло собой изощренную пародию на позицию консерваторов: нет конституции, нет парламента, нет прав. Вот почему трудно определить «абсолютизм», не окарикатурив его. «Абсолютизм» первоначально и был карикатурой, которую создали, чтобы охарактеризовать современные, а не исторические явления. Однако этот стереотип прижился и был спроецирован на прошлое, а именно на ancien regime. Поэтому мягкая, пастельная окраска последнего приобрела новые резкие оттенки эпохи Меттерниха и Карла X. Хрупкий баланс сил и умение находить компромисс, характерные для царствования Людовика XIV, подменялись жестокими конфронтациями, раздиравшими державу Фердинанда VII. Абсолютная и разделенная власть, действовавшие рука об руку при ancien regime, теперь стали означать противоположные виды управления, поскольку воспаленное воображение историков стремилось истолковать сущность государств раннего Нового времени в свете собственных азартных споров. Историки искали хороших и плохих. Министры Бурбонов — такие, как Шуазель, Малерб и Ламуаньон, дали свободу прессе, освободили торговлю от меркантилистского регулирования, объявили о веротерпимости по отношению к протестантам и учредили консультативные ассамблеи. По новому сценарию они становились проводниками деспотизма. Однако настоящий абсолютизм не закончился в 1789 году. Он только начинался.

¹ Mellon Р. 1958. The Political Uses of History. Stanford University Press. P. 31-47.

²Archives Parlementaires de 1787 a 1860. Vol. 28. P. 477. Librarie Administrative de

Paul Dupont.

К 1850–м годам абсолютизм прочно занял свое место как в книгах, так и во дворцах центральной и южной Европы. Вначале он служил для гротескного осмеяния тех автократических репрессий, которые происходили в действительности. Все репрезентативные ассамблеи в Австрии, центральные и местные, были уничтожены, а в России «Наказ» Екатерины Великой попал в список запрещенных книг. Таким притеснениям не было аналогов в предыдущем столетии. Бюрократической альтернативы консультативным органам в новой системе управления не существовало. Выражения «русский царь» и «автократ» когда?то не считались взаимозаменяемыми. К 1850 году они таковыми стали.¹

В 1860–х годах формирование «абсолютизма» совпало с другим явлением XIX столетия — со складыванием национальных государств, обладавших большими армиями и современной бюрократией. Либералы справедливо полагали, что армия и бюрократия — столпы современного абсолютизма, а среди историков XIX века преобладали именно либералы. В 1848-1849 годах тираническую власть германских монархов спасла армия; а бюрократию монархи использовали как альтернативу аристократии.² Проблемы современности вновь определяли реалии прошлого. Формировавшие эпоху полевые армии и бюрократические машины в таком виде, как они существовали в 1860–е -1870–е годы, теперь вдруг обнаруживались во Франции при Людовике XIV и в Бранденбурге при Великом Электоре. Они также стали частью «абсолютизма».³

«Абсолютистская» историография не во всем строилась на негативной платформе. Националисты были полны энтузиазма. Они сожалели о том, что в раннее Новое время государям не хватало либерального настроя, но, по крайней мере, они противостояли сепаратистским силам, препятствовавшим подъему национального государства. По этой причине в XIX веке историки принижали значение местных консультативных органов — не из?за того, что в раннее Новое время их считали действовавшими неадекватно, а потому, что в 1850–е годы они надоели слишком взволнованным националистам. Провинциальная перспектива ускользала от их взгляда, как и сословные представительства, действовавшие на этом уровне. Главным требованием являлось создание подходящей родословной для новых национальных образований. Одновременно в университетах Европы вводились исторические дисциплины с преобладанием изучения национальной

¹ De Madariaga I. 1982. Autocracy and Souvereignty // Canadian — American Sla

vic Studies, 16, nos. 3-4. P. 184-187.

² Macartney C. A. 1968. The Habsburg Empire 1790-1918. Weidenfeld and Nicolson.

P. 405, 549, 520.

³ Seeley J. R. 1878. The Life and Times of Stein. Cambridge University Press. P. 231-

232.

истории.¹ Главные темы, относившиеся к истории раннего Нового времени, были определены, и среди них впервые находился «абсолютизм».

В тот же период создается образ Ришелье — деспота, попиравшего права подданных, архитектора «абсолютизма».² Были опубликованы «Мемуары» Моле, бывшего в XVII столетии президентом парламента, участника Фронды, страстного противника торжествующего деспотизма. Историография средневековой Италии также была оживлена либеральными красками. Таким образом, создался неисторический контраст между городами–республиками, такими как Ф л о р е н ц и я, и такими, где установились деспотические синьории.³ Английская историография благодушно оценивала подобные изменения. Сформировав парламентский режим, постепенно трансформировавшийся в демократию, англичане могли определить свою позицию относительно двух остаточных явлений ancien regime — позицию официального оппонента