всякое творчество. Через «если бы» нормально, естественно, органически, само собой создаются внутренние и внешние действия. «Если бы» является для артистов рычагом, переводящим нас из действительности в мир, в котором Только и может совершаться творчество».
«Секрет силы воздействия «если бы» еще и в том, что оно не говорит о реальном факте, о том, что есть, а только о том, что могло бы быть… «если бы»… Это слово ничего не утверждает. Оно лишь предполагает, оно ставит вопрос на разрешение. На него актер и старается ответить. Поэтому-то сдвиг и решение достигаются без насилия и без обмана».
Не надо галлюцинировать. Ученикам не навязываются ничьи чувства и предоставляется полная свобода переживать то, что, возможно, каждым из учеников естественно, само собой «переживалось» бы. И в учениках тотчас же зарождается активность. Вместо простого ответа на заданный вопрос у учеников, по свойству актерской природы, появляется стремление к действию.
От себя Сулержицкий особенно подчеркивает, что театр должен облагораживать, духовно воспитывать зрителя, укреплять его моральные силы.
Вахтангов убеждается в правоте учителей с благодарным чувством человека, у которого накопившийся огромный запас личного опыта, мыслей и ощущений начинает приобретать теперь стройную последовательность. Его особенно увлекает то, что Сулержицкий говорит об огромном значении для актеров фантазии и интуиции. Обладая сам необычайно развитой интуицией, Вахтангов не хочет сейчас отдавать себе отчет, какими огромными накоплениями сознательных наблюдений и конкретно-чувственных близких соприкосновений с жизнью, какой работой ума создана эта интуиция… Важно, что в результате она быстрее и вернее приводит к правильному решению, чем голый рассудок. И еще важно, что она гораздо богаче сухой логики и сохраняет актеру самое драгоценное — непосредственность, легкость, живость и жизненность чувств и поведения на сцене.
Идя за Сулержицким, Вахтангов каждую мысль учителя упорно и долго проверяет на себе не только логически, не только умом, но всем существом. Часто во время работы приходят собственные определения и приемы. «Система» еще в зачаточном состоянии, и сам Станиславский и Сулержицкий ищут, проверяют не только нужные для нее слова, но и самую сущность явлений.
В эту пору Вахтангов еще не ставит перед собой вопроса: правильно ли делают Станиславский и Сулержицкий, что изощренно развитую ими технику артиста, весь созданный ими арсенал приемов игры обращают на разрешение, может быть, неразрешимой и даже не совсем правильно поставленной задачи? Можно ли вообще преодолеть «неестественное» состояние, которое непременно испытывает артист, когда выступает на сцене, ярко освещенный огнями рампы, перед публикой?
В конце 1910 года Л. А. Сулержицкий получает приглашение поставить «Синюю птицу» М. Метерлинка в Париже в театре Режан и предлагает Вахтангову сопровождать его в роли помощника. Евгений Богратионович с радостью соглашается.
Путешествие щедро пополняет его запас впечатлений.
В записной книжке появляются лаконичные, по два-три слова, записи о подслушанных в поезде разговорах, о польских евреях, об идеальной чистоте вагонов в Германии, о «городовых» (шуцманах) в Берлине, о немецких музеях и памятниках, о берлинской Аллее победителей, о фабричных трубах Бельгии, о снеге и солнце, о характерных чертах «фламандской» и «валлонской» культур — все это Вахтангов запоминает жадно, готовый каждую минуту дополнить виденное воображением.
Эти записи — телеграфный код художника. Вахтангов исключительно наблюдателен и восприимчив. Он был способен по двум-трем страницам какой-нибудь книжки представить себе живых людей с мельчайшими особенностями их характеров, внешности, привычек. А тут откладываются в памяти зорко выхваченные из самой жизни характерные черты, и по ним, подобно ученому, который по одной косточке неизвестного животного восстанавливает весь его облик, Евгений Богратионович рисует в своем воображении широкие картины быта Западной Европы, мысленно возвращается к ее истории. Другого способа для знакомства с Западом у него нет. Дни и часы сосчитаны. Всего пять недель.
В Париже он лишь один день проводит дома, за текстами «Синей птицы», в комнате, снятой в Латинском квартале. В остальное свободное от работы время вместе с Сулержицким или один бегает по бульварам, дворцам, паркам, музеям, заходит посмотреть гробницы в Пантеон, видит Стену коммунаров, слушает доклады русских политических эмигрантов, посещает Институт Пастера с его кроликами и обезьянами, заглядывает в цирк и в кабаки, в казино и театры, обедает в ресторанах, ходит по магазинам, осматривает старинные катакомбы под землей, бродит по убогим грязным еврейским кварталам, видит нищету, видит красоту и роскошь улиц богачей и — начинает тосковать.
Хотел пойти на лекцию Ленина о Льве Толстом, но лекция в этот раз не состоялась и была отложена. В другой вечер идет с Сулержицким на студенческий митинг памяти революционера Сазонова.
Вахтангов признается в записной книжке:
«Домой хочется сильно».
Парижские театральные впечатления не отгоняют, а усиливают его тоску. Он смотрит спектакль труппы бельгийцев и отмечает у них превосходное владение диалогом. Но и только. В остальном всюду господствует дурной вкус. Как невысок уровень оперы, явствует из того, что Мефистофель в «Фаусте» выведен шутом.
Вахтангов хочет видеть всю пеструю, шумную жизнь Парижа вечером. Идет в «Мулен-Руж» и записывает с отвращением:
«Гадко здесь безгранично».
А репетиции «Синей птицы»? Под внешним лоском у актеров — глубокая и безнадежная ограниченность. То, что делается на сцене, плохо: «репетируют по-провинциальному». Актерам показали мизансцены и они довольны — «думают, что у них готов акт. Ох, как мало им нужно». Сулержицкий хвалит актрису, играющую Ночь. Вахтангов находит только «отвратительную и грубую декламацию»… «Поучительно одно: так играть, как играют французы, нельзя. Техника. И плохая».
Вахтангов пишет: «Окончательно утверждаюсь в мысли, что «система» Станиславского — великая вещь». Таков его вывод из всех парижских театральных наблюдений.
В Париже его мучает отчаянное безденежье. 25 января — «день малость нелепый. Нигде не был. Не обедал. С утра до 12 час. ночи выпил только 4 стакана чаю и ел хлеб». Обратный путь в Москву выбран через Швейцарию, Германию, Австрию. Лозанна, Женева, Альпы, снега, озера, Цюрих, Мюнхен, Вена промелькнули в несколько дней. 9 февраля 1911 года — Москва.
А 10-го стремительный, с восточным орлиным профилем и огромными голубыми глазами молодой человек входит легким пружинным шагом в комнату школы Адашева и уже принимает участие в репетиции.
И 4 марта Вахтангов скромно стоит перед В. И. Немировичем-Данченко в его кабинете в Московском Художественном театре.
— Садитесь, пожалуйста. Ну-с, что же вы хотите получить у нас и дать нам?
— Получить все, что смогу. Дать — об этом никогда не думал.
— Чего же вам, собственно, хочется?
— Научиться работе режиссера.
— Значит только по режиссерской части?
— Нет, я буду делать все, что дадите.
— Давно ли интересуетесь театром?
— Всегда. Сознательно стал работать восемь лет тому назад.
— Восемь лет? Что же вы делали?
— У меня есть маленький опыт: я играл, режиссировал в кружках, оканчиваю школу, преподаю в одной школе, занимался много с Л. А. Сулержицким, был с ним в Париже.
— В самом деле? Что же вы там делали?
— Немножко помогал Леопольду Антоновичу.
— Все это хорошо, только дорого вы просите?
— ?!
— У меня Болеславский получает пятьдесят рублей. Я могу предложить вам сорок рублей.
— Сорок рублей меня удовлетворят вполне.
