Единственным человеком, который мог хоть как-то прояснить это темное дело, был Зубков. Ведь не зря Анатолий Федорович пригласил следователя на семейный вечер.
— Что случилось, Михаил Васильевич? — спросила она у замершего рядом следователя. Как-то сразу оживившись, Зубков развернулся к ней всем корпусом и зашептал:
— Все нормально, Анна Степановна. Не волнуйтесь. — Было видно, что он чувствует себя здесь лишним. Но, не имея возможности уйти, старается держаться как можно более непринужденно.
— Это все из-за папки? — сделала предположение Анна Степановна.
Зубков кивнул.
Наконец Анатолий Федорович, хранивший до сих пор молчание, выпрямился в своем кресле, обвел взглядом всех присутствующих. Такие родные, давно знакомые лица. Сейчас они смотрят на него с ожиданием и легким недоумением. Поймут ли?
— Давненько мы не собирались вот так вот, все вместе... Почему так редко стали общаться?
— Наверное, потому что жизнь сейчас нелегкая, Анатолий Федорович, — ответила за всех Маша.
— Согласен, Мария. Только когда она была легкая? В тридцатые годы? В войну? Во времена застоя, как теперь говорят? — Все смотрели на него с интересом, пытаясь понять, о чем дальше пойдет разговор. Только Сергей стоял у окна и, казалось, думал о чем-то своем.
Гоша зашевелился на своем стуле, заерзал:
— Отстаете, Анатолий Федорович. Теперь говорят не «застоя», а «застолья». Хорошее время было. Можно было не работать, а делать вид. Сейчас за это деньги уже не платят.
— И застолье, Гоша, было, все было... — Анатолий Федорович замолчал на мгновение и, словно прочитав мысли собравшихся, продолжил: — Вот вы на меня смотрите и думаете: что за блажь такая пришла старику созвать вас сегодня к себе да еще пригласить товарища из милиции? Кстати, кто с ним не знаком, представляю: Зубков Михаил Васильевич.
Зубков опять оживился, кивнул тем, кого не знал, и, не кстати порозовев, добавил:
— Можно просто Миша. Я ведь здесь неофициально.
— Пап, это прямо детектив какой-то. — Сергей отошел от окна, сунул руки в карманы брюк, прошелся по комнате. — Если ты сейчас не объяснишь, в чем дело, я подумаю, что какой-то негодяй свистнул фамильные драгоценности или оттяпал через суд родовое поместье.
— Какие уж тут драгоценности... Разве они когда-то у нас были? Недавно я передачу смотрел о человеке, который умер в собесе. И подумал, что ведь тоже могу вот так...
Все зашевелились. Стало ясно, какие невеселые мысли заставили старика собрать родственников.
— Что вы, Анатолий Федорович. Вы у нас еще... ого-го! — сказала Маша.
— Только прошу тебя, Мария, не надо сегодня никакой фальши даже от чистого сердца. Для меня это, может быть, последний шанс высказать все, что на сердце накипело за последние годы, а вы, хотите не хотите, будете слушать, потому что вам, как у Агаты Кристи, — Анатолий Федорович обернулся к Сергею, — интересно, чем все кончится и почему здесь Михаил Васильевич, или просто Миша. — На лице Анатолия Федоровича появилась хитрая улыбка.
Аромат начинавшего поджариваться мяса становился все более настойчивым. Гоша, встав со стула, сделал несколько шагов в сторону двери. Взял из шкафа первую попавшуюся на глаза книгу, перелистнул страницу и осторожно попытался выйти, но столкнулся в дверях с разрумянившимися Юлькой и Катей.
— Скоро все будет готово, — затараторила с порога Юля. — Дедунь, так на чем мы остановились? Можешь мне не пересказывать, на кухне прекрасно слышно.
Маша подошла к Сергею и, вяло взглянув в окно, прошептала:
— Господи, детектив какой-то затеял. А у меня завтра контрольная и три балбеса.
Сергей незаметно кивнул:
— У меня компьютер горит и на днях приезжают французы.
Юля порхала около стола, расставляя тарелки:
— Дед, продолжай, пожалуйста. Мне очень интересно. — Она поставила последнюю тарелку, поправила скатерть и уселась напротив Анатолия Федоровича.
— Спасибо, внучка. Тебе и буду говорить, а остальные хотят — прислушаются, хотят — нет... Так вот, я сейчас обыкновенный пенсионер, как сострил один журналист, обыкновенного значения. На Манеж не хожу, к «Белому дому» тоже. А митинг, он у меня здесь идет, — он положил руку на грудь, — непрекращающийся, бурный митинг. Одни ораторы во мне кричат: да здравствует демократия, реформы, племя младое и незнакомое, таких, как моя внучка, которые совсем в иные ценности будут верить, чем мы... А другие: караул, товарищи, что с нами сделали, с целым поколением? Я не беру сейчас левых или правых, замшелых догматиков или интеллигентов, а просто все тридцать пять миллионов граждан России, которых называют пенсионерами! Что с нами сделали?! — Анатолий Федорович, возбужденный от горячих слов, оглядел присутствующих, останавливаясь на каждом лице.
—Да, пенсионеров безумно жалко, — заговорила Маша. — Но ведь у вас сейчас неплохая пенсия, Анатолий Федорович. У нас учителя меньше получают. Или возьмите врачей, медсестер. Скажите, Анна Степановна.
— Да что там говорить...
— Прости, мама. А вы думаете, мы процветаем? — вступила в разговор молчавшая до сих пор Катя. — Как бы не так! Я все-таки мастер высшей категории, с дипломом гримера. Ко мне раньше клиенты за месяц вперед записывались, а теперь что? Жены мужей стригут, мужья — любовниц, все приватизировались, выручки хре...
— Катя! — одернула Анна Степановна.
— Извините. Ну а ты, братик, зазнался, как в фирму поступил? Кстати, по блату, наверное?
Маша, задетая резкими словами, исподлобья взглянула на Катю:
— Оставь этот тон. Ты все-таки из интеллигентной семьи. А фирма, что ж... У них сейчас одни только перспективы. Между прочим, надо иметь немалую смелость, чтобы в наше неопределенное время работать в частной фирме. Чуть что — останешься без работы.
— Да что вы в самом деле... — поморщился Сергей. — К чему все это...
Но тут вступил Зубков, слушавший до сих пор с профессиональным вниманием.
— По-моему, сейчас процветают одни банкиры и спекулянты, — сказал он, сухо кашлянув.
Катя пристально посмотрела на него, медленно перевела взгляд на Гошу и усмехнулась. Зубков опустил голову и опять порозовел.
— Наконец-то! — Гоша все еще держал в руках книгу и по-клоунски кланялся, откидывая далеко назад руки. — Все уставились на акулу капитализма, которая затесалась среди честных тружеников. Только, увы, братцы, я не банкир и не спекулянт, а простой трудяга бизнесмен, который вместе с трудягами фермерами и прочими частными собственниками пытается вытащить вас из болота. А вы...
— Ну давайте же деда слушать, он ведь о другом! — не выдержала Юля.
— Да, я о другом, не о материальном, — отозвался Анатолий Федорович. — В конце концов, к голоду, холоду и даже крови мы уже привыкли... Я сын репрессированного. Отца расстреляли, мать в ссылку, рос в детдоме. И что же: вырос нормальным советским человеком, гомо советикус, как сейчас говорят. В комсомол вступил с третьего раза, на стройке вкалывал, физкультурником был, «Марш энтузиастов» пел...
— А «Где так вольно дышит человек... » пели? — ехидно вставил Гоша.
— Пел, Гоша, пел... И между прочим, от души. Я этого не стыжусь, потому что моя это биография, и другой у меня не будет. Правда, по ночам в подушку по родителям плакал, но ведь они у меня были коммунистами и воспитали сына таким же энтузиастом, что и сами. Конечно, задумывался: а за что их? А других за что?
За столом воцарилась тишина. Гоша уже несколько раз бросал тревожные взгляды в сторону кухни, с тихим свистом втягивая носом воздух. Он уже давно бросил книгу и оставил надежду выйти из комнаты незамеченным. Нет, конечно, можно было выйти, может быть, сейчас никто ничего и не сказал бы, но потом придется вынести поток бесконечных упреков в черствости. Это он знал точно. И поэтому решил не рисковать.
— Ох Боже, сколько мы уже слышали этих исповедей, — нарушила молчание Маша. — Ну к чему
