— Нравится? — спросила Лена. — Ну, потом налюбуешься… Идем-ка, боцман, лучше в буфет, а то скоро закроется.
Пока я ела, озираясь по сторонам и не ощущая вкуса пищи, Лена рассказывала, что старенький пароход «Батыр» служит плавучей базой и гостиницей киноэкспедиции, потому что почти весь балет будет сниматься «на натуре», среди настоящей природы, на побережье этой красивой башкирской реки.
— Видела, сколько тут народа за обедом было? Одного кордебалета сорок пять человек! Да наша съемочная группа почти сорок, да солисты балета. Ты не обижаешься, что я тебя на «ты»? — вдруг спросила она, разглядывая меня выпуклыми глазами. — Тебе сколько лет?
— Ну что вы! Я в училище привыкла… Хотя мне уже восемнадцать!
— Уже? — засмеялась Лена. — Все равно ты у нас на пароходе самая младшая.
Мимо нас прошло несколько человек, и Лена, взглянув на свои часы, поднялась.
— Ну, я пойду. У нас назначена генеральная репетиция «камышей»… А ты отдыхай. Вечером, если что понадобится, спроси, где каюта ассистента режиссера. — И, уже не обращая на меня внимания, она громко закричала: — Костюмеры! Где костюмеры? Почему трюм на замке? Кто должен костюмы грузить? «Камыши», пора на автобус!
Я поднялась на верхнюю палубу и, облокотившись на поручни, стала наблюдать, как к автобусу пошли девушки с балетными туфлями в руках, затем какие-то парни, толкаясь на сходнях и хохоча во все горло, потом торопливо и озабоченно прошли немолодые степенные люди. А кое-кто, сбежав по сходням, отправился вдоль берега с удочками. Потом, тихо переговариваясь, видимо о чем-то споря, пошли к автобусу Анна Николаевна и беленькая Лена. И опять не появился тот, кого мне так хотелось увидеть.
Автобус зафырчал и с трудом двинулся по песчаному берегу. «Камыши» уехали.
В балете, на съемки которого я приехала, «камыши» играли важную роль. Балет назывался «Легенда о курае». Курай — это старинный башкирский музыкальный инструмент, вроде дудочки. Он сделан из камыша.
Еще в Москве мне дали сценарий — подробное описание всего, что будет происходить в фильме. Пытаясь разобраться в своей роли, я прочла сценарий не один раз.
Сюжет балета был несложным.
Однажды бедный пастух, любуясь прекрасной рекой, срезал кусок сухого камыша и, рассеянно приложив его к губам, вздохнул. А камыш повторил этот вздох восторга перед родной природой. Тогда пастух стал дуть в камышинку, вкладывая все свои чувства в звучание изобретенного им несложного инструмента. И камыши ожили, превратившись в прекрасных девушек. Они становятся его друзьями, помогают в борьбе с жестоким баем, похитившим у него невесту. После победы над баем и его черными воинами пастух играет на курае. Другие юноши тоже делают себе кураи из сухого камыша, и все пляшут под звуки веселой музыки. А пастух и его невеста видят, как девушки-камыши, которым он дал вечную жизнь в музыке башкирского народа, прощаются с ними и снова превращаются в цветущий камыш.
Мне нравился этот поэтичный балет, в котором предстояла труднейшая роль невесты пастуха. Собираясь сюда, я и не думала, что все пойдет легко и гладко. Но такой холодный прием оказался для меня неожиданным. Обидной казалась и отчужденность Анны Николаевны. Чем все это вызвано, я не могла понять. Утешала надежда, что недоразумение скоро объяснится, и все-таки я продолжала теряться в догадках.
Так, сидя на палубе, я размышляла о своих делах, пока вдали не послышался шум автомобиля. Видимо, уже возвращались с репетиции.
Когда автобус подъехал к берегу, я спустилась в каюту боцмана. Мне не хотелось, чтобы тот, кого я ждала весь день, догадался об этом.
За окном каюты все так же мирно текла неширокая быстрая река, отражая зелень берегов и синеву неба. Буксиры вели по ней плоты такой длины, что конец их терялся вдали. Другие плоты шли по течению самосплавом; на них были шалаши, что-то варилось на кострах, и люди вели какую-то стародавнюю жизнь.
Навстречу им летел белый, обтекаемых форм, современный теплоходик «Орлан», гремя музыкой из мощных репродукторов. Множество ребят в красных пионерских галстуках толпилось на палубе. Видимо, возвращались с прогулки. Потом пропыхтел буксир, волоча против течения две баржи, на которых рядами стояли новенькие тракторы…
Незаметно стал подниматься туман, и уже дальние деревья противоположного берега словно задымились от корня, а ближние из зеленых превратились в синевато-серые. Небо побледнело.
За боцманской дверью затих шум, который поднялся после возвращения автобуса. Слышалось только ровное тарахтенье машины в трюме, от которой слегка подрагивал пол. Боцман, наверное, этого не замечал… Мне он представлялся дюжим детиной с громадной самокруткой во рту, потому что в щелках ящика белого столика застряли крошки очень пахучего табака, а на койке могли бы улечься рядком со мной и обе девочки из нашей комнаты в интернате.
В белоснежной каюте начало темнеть. Наступил вечер. А так как теперь боцманом стала я, то пришлось стараться сохранять мужество.
Я уже начала думать, что обо мне забыли, когда дверь без стука отворилась и в нее заглянула Анна Николаевна.
— Можно? — спросила она входя.
За ней вошел он.
Как ни старалась я принять равнодушный вид, рот мой растянулся в улыбке, наверное, до самых ушей.
Он подошел ко мне и, заглядывая в лицо, взял за руку:
— Ну, здравствуйте!
А глаза, сияя, добавили, что все помнят…
Я тоже помнила все! Хотя другим, может быть, могло показаться, что и вспоминать нечего. Ведь мы виделись всего два раза почти три месяца назад. Во время пробной киносъемки в Москве, куда специально приехали работники этой киногруппы. Он не отходил от меня. То советовал Анне Николаевне, как сделать мой танец более эффектным для экрана, то подбадривал меня, когда я от смущения переставала понимать происходящее.
Вечером после съемки он проводил меня до самого школьного интерната. Рассказал, что этот фильм — его первая работа после окончания учебы, так же как и у меня. Оказалось, что балет он любил так же, как я, и, хотя рассчитывал остаться в Москве, совсем не огорчился, когда его направили на периферийную студию, узнав, что там делается фильм-балет. Он сам напросился к Евгению Даниловичу помощником — «вторым режиссером», как это называл он по-кинематографически.
«Раечка, зовите меня просто Вадим», — сказал он на прощание. Впрочем, это не было прощанием. Мы провели вместе весь следующий вечер.
И теперь я смотрела на него с большой радостью, хотя подумала, что он, пожалуй, лет на десять старше меня. Впервые я заметила, что ото лба он начал лысеть, а лицо его с немного приплюснутым носом обгорело на солнце и шелушилось. Все это искупалось особенным, только ему свойственным дружелюбно- кротким выражением темных глаз и приветливой улыбкой.
— Здравствуйте, — повторил он, все еще не выпуская моей руки.
Я ничего не успела ответить, потому что Анна Николаевна, присев на мою постель, сказала:
— Дайте спички, Копылевский! Устала до черта!
Она закурила и, понизив голос, обратилась ко мне:
— Раенька, дорогая, я хочу с самого начала предупредить тебя: наши отношения здесь должны быть строго официальными. Никто не должен знать о нашей дружбе. Не обижайся… У меня и так куча неприятностей.
Она притянула меня к себе и, обняв одной рукой, другой продолжала нервно вертеть папиросу. Взгляд ее устремился за окно, хотя, судя по выражению лица, она не видела прекрасной речки. Я поняла, что ей тяжело, но побоялась проявить чувствительность и только спросила:
— А что же случилось?
