Анна Николаевна, вздохнув, посмотрела на меня:
— Нам здесь предлагали на роли пастуха и невесты местных исполнителей, а они тебе в родители годятся по возрасту. С большим трудом отстояли тебя. Но теперь все здешние артисты против меня. Говорят, что у них в театре тоже есть молодые балерины, а тебя взяли как близкого мне человека. Им нельзя давать повода для разговоров о «семейственности»… Дайте спичку, опять потухло…
«Вот почему говорили о «прихлебательнице», — мелькнуло у меня в голове.
Вадим, помогая ей зажечь папиросу, смотрел на меня:
— Не огорчайтесь, Раечка. Где ваша чудесная улыбка?..
— Комплименты в другой раз, Вадим Ефимович! — недовольно перебила его Анна Николаевна. — Положение очень серьезное и для Раи, и для меня… Итак, Раенька, мы будем встречаться только для дела и разговаривать только о деле. И запомни, девочка, у нас здесь всего один друг — Копылевский, — кивнула она в сторону Вадима.
Он смотрел на меня так, что в этом сомневаться не приходилось.
— Конечно, если понадобится, мне приятнее всего обращаться за помощью к вам, — искренне призналась я ему.
— Нет, девочка, этого делать не стоит, — отрицательно качнула головой Анна Николаевна. — Все не так просто, как тебе кажется. Словом, никуда не суйся. Сиди и жди. Я сама найду возможность сделать для тебя все… Вот, черт, опять потухла! — сердито воскликнула она и, бросив окурок в окно, поднялась. — Ну, дел еще полно… Идемте, Копылевский!
Уже взявшись за ручку двери, она обернулась и помахала рукой:
— Спокойной ночи, Раенька.
— Спокойной ночи! — повторил и Вадим, выходя следом за ней.
— Спокойной ночи! — ответила я, понимая, что никакого спокойствия быть не может, несмотря на ее улыбку и на его долгий, обволакивающий взгляд. Все получилось слишком неприятно.
В глубине души у меня была надежда, что Анна Николаевна немного преувеличивает. К тому же прятаться от недоброжелательства я считала малодушием и упрямо заставила себя выйти из каюты.
В столовой несколько человек заканчивали ужин. За дальним столом играли в преферанс. Я подошла к газетам, развешанным на стене, и начала читать статью, посвященную двадцатисемилетию со дня начала Великой Отечественной войны. Я читала газету еще утром, в самолете, но тогда все пассажиры горячо обменивались мнениями, вспоминали прошедшее, выражали надежду, что война не повторится. Теперь же мне некому было сказать и слова. На меня никто не обращал внимания. Пришлось, приняв независимый вид, отправиться дальше.
Я чуть не столкнулась в дверях с Михаилом Алексеевичем, директором съемочной группы, который и привез меня на пароход. Его широкое лицо осталось озабоченным, хотя он и улыбнулся мне.
— Устроились? Все в порядке? — спросил он и, не дожидаясь ответа, исчез за дверью.
Мне ничего не оставалось, как продолжать прогулку.
Я заглянула в коридор носовой части парохода, где размещались работники киногруппы. Там было пустынно, только за дверями кают приглушенно звучали голоса.
Зато на верхней палубе теперь было полно народа. Многие, собравшись группами, оживленно разговаривали, другие, опершись на поручни, смотрели, как невдалеке от парохода со смехом и криками плескались в реке купальщики. На меня никто не взглянул. Немного постояв, я спустилась в боцманскую каюту.
Такой одинокой я оказалась впервые, хотя росла сиротой.
Мой отец, тяжело раненный в последние дни войны, боролся несколько лет за свою жизнь, но так и не смог выздороветь. Я родилась через неделю после его смерти. А девяти лет я потеряла маму.
Мне кажется, что мама и отвезла меня в хореографическое училище, предчувствуя недоброе: она все время болела. Я с детства была плясунья, все школьные педагоги советовали везти меня на экзамены в балетную школу. Так я и оказалась в интернате училища, где жили все ученики, приехавшие из других городов.
Конечно, я ревела, когда мама сказала, что уедет домой без меня. Она и сама плакала, но утешала скорой встречей на каникулах, гладила мою только что остриженную голову и говорила, что я стала похожа на ежика. Мы прощались в медпункте, так как маме сделалось плохо, и старушка в белом халате успокаивала нас обеих.
Когда меня уводили из медпункта, мама старалась улыбаться:
— Ах, керпе, керпе!
Это единственное башкирское слово, которое я теперь помню. «Керпе» — «ежик».
В училище было столько нового, что я скоро совсем перестала плакать. Писем я не получала, но фельдшерица из медпункта, которую все мы, малыши, звали бабушкой, рассказывала, что мама больна, писать не может, но радуется моим успехам в балете. Бабушка из медпункта тоже называла меня керпе, хотя после посещения зоопарка в нашем классе объявили, что я похожа на длинноногого, длинношеего верблюжонка.
Перед зимними каникулами бабушка привела меня в кабинет директора.
— Раечка, — мягко сказала наша всегда строгая начальница. — Не хочешь ли ты эти каникулы провести с Ольгой Михайловной? Маме твоей немного хуже. Домой ехать тебе нельзя.
— Погостишь у меня? — спросила бабушка и, встретившись со мной взглядом, торопливо отвела свои добрые серые глаза.
Тут я все поняла и закричала:
— Нет, нет, неправда! — будто этот протест мог что-нибудь изменить…
Бабушка, обнимая меня, приговаривала:
— Ах, керпе, керпе!
Этот день я запомнила на всю жизнь.
Разжалобив себя такими воспоминаниями, я подошла к окну. Теплый ветер приносил с противоположного берега незнакомые запахи цветов и трав. Шум леса сливался с невнятным журчанием воды, плескавшейся под моим окном. На реке стало уже совсем темно, хотя вода кое-где еще светлела, отражая небо. Длинный самосплавный плот долго канителился на повороте. При свете костра черные фигуры делали на нем какие-то непонятные движения, будто плясали. Потом плот, круто завернув, попал в черную тень берега, и только красный огонь костра светился яркой точкой, пока не исчез за поворотом…
Слабый крик птицы скользнул над рекой. На мелкой ряби посредине заплясали блики, и яркая луна выплыла из-за облаков.
Я уже улыбалась. В таком красивом месте, в такой великолепный вечер унывать было совершенно невозможно…
Наверное, все живые существа тянутся к семье. Даже громадный голошеий орел в зоопарке (я видела это сама) собирал хищным клювом палки и щепочки, пытаясь устроить на полу подобие гнезда, хотя был одинок в своей клетке. Видно, таков извечный закон природы… Но я ведь была не совсем без семьи…
С первых дней в училище у меня появилась подруга — Вера Коняшина, маленькая, старательно тянущаяся в струнку девочка по прозвищу Коняша. Все эти годы она была мне близка, как родная, и до сих пор она такой же мой верный друг. И со всеми в нашем классе я дружила… И в интернате меня любили…
А в медпункте я всегда находила родного человека и бывала с бабушкой столько, сколько хочется каждой маленькой девочке быть около своих родителей. Это не было попыткой обмануть себя, как делал орел в клетке зоопарка! Нет! Я знала, что бабушка полюбила меня так же, как и я ее! Когда мои одноклассницы подросли, они стали называть ее, как и старшие, Ольгой Михайловной, а для меня она осталась бабушкой. Все праздники и каникулы я проводила дома у бабушки. И мое самое нарядное платье, повешенное на стене боцманской каюты, подарила к выпускному балу она. И все мои любимые книги, которые я захватила сюда, чтобы на досуге перечитать, подобраны ею…
Бабушка теперь пенсионерка, и в училище, где проработала сорок лет, она только дорогая гостья. Ну а я, конечно, постоянная гостья бабушки, родной человек в ее семье. Анна Николаевна Александрова — единственная дочь бабушки, и в детстве я называла ее тетя Аня. Она часто шутила:
