— Я сообразила сразу, как только мама о нем заговорила, — объяснила Кэтрин так, словно ход ее мыслей был понятен и младенцу.
Ник все яснее понимал, что Кэтрин безумна, что ее таинственная «мысль» — не вдохновение, а бред. Он покачал головой и заговорил ласково, пытаясь найти в ее безумии какой-то смысл:
— Ты думаешь, Бэджер сможет пролить свет на это дело? Но, дорогая, его же здесь нет, он, кажется, сейчас в Южной Африке…
Она молча распахнула дверь, должно быть не слыша его лепета — или просто не считая нужным обращать на него внимание, — и двинулась вперед, решительно, с блестящими от возбуждения глазами, словно жрица какой-то новой религии. Главное возражение Ника было в том, что Бэджер ему не нравится, что это взаимно и что вряд ли Бэджер будет счастлив, когда Ник заявится к нему в квартиру рука об руку с явно ненормальной крестной. Это та самая квартирка, о которой говорил Барри Грум, вспомнилось ему — и представилась маленькая комнатка, вроде номера в мотеле, кричащие плакаты на стенах, чиппендейловская мебель и тайные интрижки с молоденькими девушками.
Они вошли в один из застекленных подъездов и оказались в грязно-коричневом мраморном холле; консьерж кивнул им из своей клетушки, словно видел их здесь каждый день. Кэтрин, в черном плаще с развевающимися полами, решительно двинулась вперед. У лифта им пришлось остановиться. Кэтрин сунула руки в карманы распахнутого плаща.
— Ты уверена, что стоит?.. — начал Ник, цепляясь за последний шанс увести ее отсюда.
Он чувствовал, что должен ее урезонить, и в то же время испытывал ребяческий страх оказаться в ее глазах трусом. Даже в безумии Кэтрин бывала удивительно проницательна, и, возможно, думал он, в нынешнем ее поведении все же есть какой-то смысл. Хотелось бы знать, что она сейчас чувствует? Похоже ли это на кайф от кокаина? Послышался предупреждающий звонок, двери лифта растворились, и навстречу им вышла Пенни.
— Пенни! — воскликнул Ник, расплываясь в дурацкой, бессмысленной улыбке.
Кэтрин мгновенно нырнула в лифт. Ник, чувствуя себя полным ослом и в то же время ощущая, что стоит на пороге какого-то непонятного открытия, улыбнулся еще шире и вежливо сказал:
— Здравствуй, Пенни.
Пенни остановилась и оглянулась: вид у нее был раздраженный и испуганный. Вдруг она побледнела — мгновенно и очень сильно, как белая стена, а в следующий миг залилась густым румянцем. Кэтрин топала ногой и кричала: «Ну давай же, Ник!» — но он не мог сдвинуться с места, завороженный тем, как густо-розовая краска заливает ее пухлые щеки, и шею, и уши.
— Ник, — с усилием проговорила она, — видишь ли, я…
Ник смутился, понимая, что не стоит так на нее глазеть, и в то же время радуясь, что краснеет не он; он все-таки вошел в лифт, но, желая проявить вежливость, обернулся, заблокировал дверь ногой и спросил:
— Как Джеральд?
— Ник, давай же! — крикнула Кэтрин.
Ник убрал ногу и отступил. Пенни шагнула к лифту, отчаянно затрясла головой.
— Его здесь нет, Ник, его здесь нет!.. — И двери закрылись.
— Ну и ну! — пробормотал Ник. Покосился на Кэтрин, затем на зеркало, где отражались двое незнакомцев. На стальной двери было нацарапано слово «Х…Й» — как видно, даже викторианские здания не избегают этой участи. Нику вспомнилось, как много лет назад, при первом его знакомстве с Пенни, Бэджер настойчиво с ней заигрывал. Выходит, это было серьезно… И все-таки Ник не понимал, как это можно — отнять девушку у друга… Снова взглянув в зеркало, он обнаружил, что все еще глупо улыбается, и сказал:
— Боже мой, дорогая, Бэджер страшно разозлится. Они ведь явно не хотят, чтобы мы знали.
Лифт остановился. Кэтрин смерила Ника уничтожающим взглядом — словно не могла поверить, что все эти годы дружила с таким неправдоподобным кретином, — и решительно вышла.
Он последовал за ней в холл с красным ковром на полу, мимо тускло-коричневых дверей со звонками и табличками. За одной из дверей громко работал телевизор; другие квартиры притихли, словно чего-то ждали. Снова Ник подумал, что здесь недостает газовых рожков: это место и подавляло его, и странно привлекало, и на миг он задумался о том, что происходит за этими закрытыми дверями. Последняя дверь слева была приоткрыта — должно быть, здесь дожидались возвращения Пенни. Латунная табличка над звонком гласила: «Д. С. Броган, эсквайр». Кэтрин тронула звонок, и сочный, хорошо знакомый бас отозвался из-за двери:
— Открыто!
Кэтрин бросила на Ника торжествующий взгляд, словно говоря: «Теперь понимаешь?!» — и крепко взяла его под руку. Все оказалось хуже, куда хуже, чем он думал. Он не хотел входить, он сбежал бы, если бы Кэтрин не вцепилась в него мертвой хваткой. За дверью послышался громкий вздох, мягкие шаги босых ног — и в дверях появился Джеральд в одних носках, без пиджака, без галстука, в расстегнутой рубашке с перекошенным воротничком. В левой руке он держал сигарету.
— Здравствуйте, Джеральд! — сказал Ник.
А Кэтрин возмущенно воскликнула:
— Папа, ты же говорил, что бросил!
Довольно быстро репортеры разузнали о существовании парка и рассредоточились по всем четырем воротам. Они притащили стремянки и заглядывали через ограду и заросли подстриженных кустов в бинокли и в объективы своих камер. Поздняя осень играла им на руку: листва не закрывала обзор. Удачу приходилось терпеливо подстерегать в засаде, но репортеры никуда не спешили: они уверенно переговаривались по мобильным телефонам и угощали друг друга чаем из термосов, произнося тосты за здоровье Федденов. Равнодушие к жертвам объединяло этих соперников, встречавшихся так часто, что они стали почти друзьями. Наконец двери дома отворились, на пороге показался Тоби, которого кое-кто из репортеров знал по работе; толпа колыхнулась к нему, но он всех надул — сперва двинулся к одному выходу, а затем вдруг развернулся и рысью рванул к другому. Репортеры, ругаясь и толкая друг друга, бросились за ним, один или двое даже прыгнули за руль, но догнать Тоби им не удалось.
Скоро Джеффри Титчфилду пришлось вызвать полицию и попросить патрулировать парк — после того, как несколько «наглых скотов», как он их назвал, попросту перелезли через ограду.
— Это частный парк, — кричал он, — прошу вас немедленно уйти!
Сэра Джеффри все это очень расстроило. Падение его идола повлекло за собой новое, еще более страшное крушение — вторжение в частный парк; и бог знает, что могло произойти дальше.
Все окна в передней части дома были плотно задернуты или закрыты ставнями, и электрический свет, смешиваясь с рассеянными лучами дневного, резал глаза, словно с похмелья. Как обычно, приходили газеты и долго лежали на коврике у двери, пока наконец кто-нибудь из домашних не решался их поднять. И во всех газетах было одно и то же: Парламентарий-Миллионер, его Элегантная Жена и Блондинка (в одной даже — «блондинка с нежным румянцем») Секретарша. «О любовных загулах отца-министра рассказывает отчаявшаяся дочь». Видимо, она все разболтала Расселу, Рассел — приятелю из «Миррор», а дальше новости распространились, как лесной пожар. Как ни странно, на всех фотографиях «отчаявшаяся дочь» победно улыбалась в камеру. Так прошел первый день.
На второй день Джеральд, устав любоваться сквозь занавеску на прочих владельцев парка, что гуляли вокруг с собаками, стучали теннисными мячами и то и дело как бы невзначай поглядывали в сторону его дома, надел самую широкополую свою шляпу и темное пальто с подкладной грудью и вышел из парадных дверей на сцену. Припаркованные автомобили, вспышки, телекамеры, микрофоны, толпа репортеров — все ожило и пришло в движение. Казалось, всеобщее внимание, как обычно, придало Джеральду сил. Что бы он ни делал — он оставался главным героем. Ник, наблюдавший из-за занавесок, видел, как он решительно вышел на тротуар, слышал его громкий голос, как всегда звучный и сердечный:
— Благодарю вас, джентльмены. Боюсь, мне нечего вам сказать.
Пресса образовала полукруг вокруг центральной точки — его шляпы. Его называли «сэром»,
