— Ах, не говори так! — вскричала Моник.
— Знаю, знаю, — проворчал Бертран и усмехнулся. Нику его усмешка показалась почти страшной. — До этого еще далеко. А пока пусть возится с журналами и фильмами. Пусть учится делать бизнес.
— Спасибо, папа, — ответил Уани, однако улыбнулся матери, а на Ника бросил быстрый, но красноречивый взгляд.
От этого взгляда у Ника потеплело на сердце. Ник понял его: сам Уани здесь чувствует себя как дома, и необузданное хвастовство отца его не смущает, но, чтобы привести сюда друга, он должен быть уверен в друге, как в самом себе. Уани редко краснел и почти никогда не смущался — кроме тех случаев, когда ему приходилось уступать место даме или признавать свое невежество в какой-либо области; но сейчас Ник чувствовал, что он смущен.
— Нет, нет! — продолжал Бертран, вздергивая подбородок, как будто услышал в свой адрес несправедливую критику. — Уани — сам себе хозяин. Его пока что не интересуют фрукты-овощи? Отлично. — Он широко развел руками. — Да что там, даже невеста, чертовски красивая девушка, его, кажется, не слишком интересует. Но мы подождем, подождем, пока придет время и все наладится, верно, Уани? — И рассмеялся, словно желая смягчить свою откровенность, но на самом деле лишь подчеркивая ее и заостряя.
— Сначала я хочу сколотить собственное состояние, — ответил Уани. — И я этого добьюсь, вот увидишь.
Бертран бросил на Ника заговорщический взгляд.
— А знаете ли вы, Ник, главный секрет бизнеса? Я вам объясню. Это очень просто, только мало кто догадывается. Если вы делаете деньги, то главное, что вам нужно помнить — это…
Но тут Ник осторожно положил салфетку, пробормотал:
— Прошу прощения… мне так неловко… — отодвинул кресло и бросился вон из столовой.
— Что такое? Ах, мочевой пузырь слабоват! — проговорил Бертран так, словно этого и ожидал. — Совсем как у моего сына!
Ник готов был согласиться с любым предположением, лишь бы ему дали отсюда смыться; и Уани, с нетерпением, почти со скукой на лице, тоже поднялся и сказал:
— Я покажу тебе, где у нас туалет.
День выдался утомительный. С утра приходил настройщик, а с двух до пяти репетировала пианистка — Нина Как-ее-там, как именовал ее Джеральд. Настройщик оказался настоящим садистом: хмурился и неодобрительно качал головой на глубокий колокольный призвук, придававший роялю Федденов особое очарование («Во всяком случае, Листу на нем играть нравилось», — заметила Рэйчел), и время от времени, оторвавшись от трудов, с видом недовольного пианиста перед концертом безжалостно выжимал из инструмента смачные аккорды и арпеджио — последнее, право, было еще хуже настройки. Сухонькая Нина тоже сводила Ника с ума: снова и снова она проигрывала одни и те же фрагменты из Шопена и Шуберта, и всякий раз, стоило музыке зацепиться за сердце и найти в нем отклик, пианистка прерывалась и начинала тот же пассаж сначала. Темпераменту нее был завидный, а левая рука просто необыкновенная. Начало шопеновского Скерцо № 2 она играла так, как курьер заводит мотоцикл. Когда она закончила, Ник помог Елене принести из залы старинные позолоченные бальные кресла. Диван застелили новым покрывалом, на лестнице Елена расставила высокие вазы с цветами, и в доме воцарилась тревожная атмосфера готовности к важному событию. Была у Ника и собственная, личная задача — позвонить Ронни; время подходило к шести, и он поглядывал на часы с таким нетерпением и ужасом, словно сам должен был выступать перед гостями.
Первую телефонную будку он нашел на Ледброук-Гроув: но она стояла бок о бок с другой, и Нику подумалось, что мужчина в той, другой будке может услышать разговор. Тем более он, кажется, и звонить не собирается — просто стоит там, как будто его поджидает. И потом, эта будка слишком близко от дома. Он не имеет права бросать подозрение на Джеральда. Ник двинулся вниз по холму и вышел на улицу, на его взгляд куда больше подходящую для незаконных операций. Здесь был телефон — один, на углу, и, когда Ник подходил к нему, из будки как раз вышел человек, с виду вполне похожий на наркомана. Ник вошел в будку, судорожно вдохнул затхлый воздух, достал бумажник и дрожащими пальцами начал рыться в нем в поисках клочка бумаги с телефоном, от души жалея, что не может сейчас ни нюхнуть порошка, ни хотя бы глотнуть джина с тоником. Ах, если бы звонил Уани — как всегда, из машины, с переносного телефона! Подарив Нику деньги, Уани завел привычку перекладывать на него дела, которые прежде спокойно делал сам. Уани говорил ему, что никогда в жизни не звонил с телефона-автомата, да и на автобусе никогда не ездил — должно быть, это ужасно, добавлял он. Он никогда не вдыхал этот кошмарный воздух, с запахом черной пластмассы, протухшей мочи, застарелого сигаретного дыма, эту сложную вонь, от которой внутренности…
— Але?
— Э-э… здравствуйте, это Ронни?
— Угу.
— О, привет! Это Ник, — начал Ник, решительно улыбаясь черному пятну на стене. Все это очень напоминало звонок интересному парню, с которым познакомился где-нибудь на вечеринке — только, конечно, было куда опаснее. — Ты меня помнишь? Я друг… э-э… Энтони…
Наступило молчание. Ронни думал; Ник тяжело дышал в трубку.
— He-а. Не знаю никакого Энтони. Может, Энди?
Ник деревянно хихикнул.
— Ну, тот парень из Ливана, на белом «Мерседесе»… он еще себя называет Уани…
— А, ну да, ну да! Ронни… — проговорил Ронни и засмеялся. Ник на мгновение задумался о том, как выглядит Уани в его глазах. — Тот, с переносным телефоном. А он из Ливана? Я и не знал.
— Уани? Да, он родился в Бейруте, но учиться приехал сюда и, собственно говоря, с десяти лет живет в Англии, — объяснил Ник, по своему обыкновению самое главное запихнув в середину предложения.
— Ну ладно… — помолчав, проговорил Ронни. — Так что, ты, наверно, со мной встретиться хочешь? Потолковать кое о чем?
В Ронни, говорил Уани, хорошо то, что на него можно положиться. Он работает с серьезными людьми, и товар у него всегда первоклассный. Конечно, за грамм у него цена немаленькая, но за четверть унции он дает скидку. (Четверть унции составляет семь граммов — единственный метрический эквивалент, который Нику удалось запомнить.)
Недостатком Ронни была странная манера вечно тянуть и опаздывать, манера, за которой стояла не лень и безразличие, а скорее, напротив, постоянная настороженность. Он никогда никуда не спешил, никуда не приезжал вовремя, и память, особенно на имена, у него была совершенно дырявая. Ник его видел только один раз: они сели в красную «Тойоту» Ронни, отъехали за угол, и Ник своими глазами увидел, как наркотик переходит из рук в руки. Ронни был родом с Ямайки, в Лондоне обжился и стал настоящим кокни: он брился наголо, череп у него был вытянутый, а глаза скорбные. Он вечно жаловался на свою девушку — возможно, думалось Нику, чтобы дать понять, что он не того сорта человек. Но в голосе у него всегда звучало какое-то интимное придыхание, и потом, он давал Нику и Уани наслаждение — и потому в глазах Ника был окружен каким-то смутным соблазнительным ореолом.
Но сегодня все шло наперекосяк. Ронни велел перезвонить через десять минут: первый разговор повторился почти дословно, и в заключение Ронни попросил Ника позвонить еще через десять минут, напомнить ему, что пора выходить. Между звонками Ник бродил по окрестным улицам, чувствуя, что выглядит матерым преступником: карман ему оттягивали туго свернутые триста пятьдесят фунтов. В районе вдруг обнаружилось необыкновенно много полицейских машин. На несколько минут завис над головой патрульный вертолет. Ник стискивал зубы и размышлял о том, как объяснит полиции наличие денег. Потом ему пришло в голову, что они не станут хватать его, пока нет доказательств — дождутся, пока он сядет к Ронни в машину, и тогда уж возьмут обоих. Интересно, сумеет Джеральд договориться, чтобы эта история не попала в газеты? Вряд ли. Скорее уж, в газеты попадет он сам. И это будет конец. Это ведь не просто «вульгарно и небезопасно» — если узнают, что у него в доме хранились наркотики, это точно будет стоить ему кресла. Хотелось бы знать, сколько могут за это дать? Лет десять, наверное? Первая судимость…
