— Вспышка. Цветы. Дорога. Зеленый газон. Вспышка. Где будем пить чай, Инна Аркадьевна? И покормили бы, а то я прямо с самолета — к вам.
До станции Тучково он доехал, голоснув на шоссейке. Смешался с ожидающей толпой на платформе. Под выходной народу много. Он даже взял билет в прохладном зале из окошечка кассы. Ему вдруг захотелось быть как все. В тамбуре пригородной электрички, которые не стали чище с тех пор, когда Михаил Гордеев, понятия не имевший обо всем, что ему предстоит, ездил в таких же, он прислонился к дверям с выбитыми окошками и стал глотать горячий воздух. Но ощущение прелести этого Мира уже прошло. И оно посещало его все реже. Все реже, появляясь здесь, он ловил себя на мысли: я дома. С этим ничего нельзя было поделать. Он понимал.
Понимал? — по привычке молча разговаривать с самим собой, возразил себе он. Отчего же, приходя сюда, ты выбираешь для появлений именно те места, которые были тебе дороги? Что же осталось в тебе такого, что тебя продолжает тянуть туда, где ты нашел последнего в этом Мире близкого человека, и туда, где ты его потерял. Где сам же отдал его Мирам.
Привычка обходиться внутренним собеседником пришла к нему именно там, где не существовало Времени, на черной Реке. Там, где он получил свое прозвище. По роду работы, которую выполнял для Миров. Да и продолжает выполнять. А здесь его даже сумели вычислить по этим его привязанностям к определенным точкам Мира. Как странно, сказал он себе, ты же помнишь свою не бедную событиями и встречами жизнь и когда ты был просто человеком, и когда уже начал служить Мирам. Сколько было всего, а ты упорно возвращаешься туда.
Когда-то — кажется, это было как раз в этом Мире — он услыхал притчу о том, как за бессмертие и неуязвимость получивший их заплатил неимоверно сузившимся восприятием. Одно зрение ему было оставлено, что ли. Прежде чем впасть в полнейшую апатию и начать «созерцать бесконечность», тот горше всего тосковал о какой-то мелочи, которую мог испытать перед обращением в бессмертного, и легкомысленно отказался. Какой-то несъеденный кусок сыру, в этом роде.
Как ни кощунственно звучит, но параллель есть. Теперь он чаще думал именно так. Может, так просто было легче?
Мысли послушно перескочили к более близкому. Этот парень. Ты искал его долго. Миры сказали тебе, что такой должен найтись в твоем бывшем Мире, и ты придумал Территории. Ты сделал так, чтобы о них узнали те силы данного Мира, которые сами, в общем, стремятся к тому, чем когда-то был занят и ты, — к ограждению своего Мира от постороннего, чужого. В меру своего понимания и умения, конечно. Пусть их. Как он сказал рыжему Мишке: пусть. Он даже готов кое-чему научить этого воображающего себя главным хранителем запретных тайн Богомолова. С его никак не остывающим клокотанием. С жаждой обязательной личной победы. До определенной степени это даже полезно. Ты поразился другому, найдя этого парня и узнав в нем… Снова поправил себя: еще не до конца узнав. Ты поразился сперва только вашей с ним внутренней схожести. Потом, узнав больше, понял, откуда она берется, и тебе — даже тебе — стало не по себе от причины. И еще ты понял, что Миры правы, этого парня стоило искать. Сейчас еще ничего определенного сказать нельзя, но очень, очень может быть, что этот парень справится. Что сумеет сделать то в своем Мире, чего не сумел ты. Ни ты, ни все бесконечные Миры с их непреложными законами.
«…Голицыно. До Одинцова электропоезд следует без остановок».
Толкнуло сердце. Тревожный сигнал. Там, на Территории, снова неспокойно. Пока что еще ничего страшного нет, но не далее чем через сутки там опять произойдет выброс, и снова ему нужно будет послужить громоотводом чужих убийственных энергий. Понятно, через кого они попадут сюда. Значит, вот он, данный срок твоего пребывания в этом твоем теле. Но может быть…
Он извинился в переполненном тамбуре, стал протискиваться к проходу в следующий вагон. Ему пришло в голову: к чему покорно ждать? Ближайшие сутки, и ни часом более, вы говорите? Ни убавить, ни прибавить? Это верно. Но мы попробуем, в конце концов, Время — это нечто гораздо более… Вот-вот, из-за этой фразы, возвращаясь в этот Мир в свой уже третий, а вовсе не второй раз, ты постоянно боялся наткнуться на самого себя.
Повернул ручку, отодвинул нешироко дверь, протиснулся. Грохотали, били сцепы. Железные стенки ходили ходуном. Но ведь если этот парень подойдет, если он справится, благодаря ему ты когда-нибудь сможешь сказать о себе: «я — это один из НАС». Ты этого хочешь, ты надеешься на это. Даже ты зависишь от него. Даже ты. Сверхсущество.
С силой захлопнул не сразу защелкнувшуюся дверь.
В следующий вагон никто не вышел. Услышав удар той двери, мужчина в тенниске с досадой посторонился, чтобы его не задело. Но дверь так и не открылась. Он заглянул через окошко внутрь грохочущего перехода. Никого. Такое бывает, просто там прихлопнули открывшийся замок.
Мне кажется, Перевозчик тогда думал именно так. Может быть. Вероятно. Мне об этом ничего не говорил, поэтому пришлось домысливать самому. Он ничего не собирался скрывать, просто мы не обсуждали эту тему. У нас хватило других, более существенных.
Что касается остальных только что приведенных событий и встреч — все они имели место. Если говорилось не всегда то и не всегда так, то тут уж ничего не поделаешь, я только что объяснил, что восстановить точнее не смогу.
Я начал злоупотреблять возможностью рассказчика вмешиваться в ход действия, вы правы. Постараюсь больше не допускать вольностей. Да и оборот событий таков, что надобность во мне как в связующем звене на ближайшую сотню страниц отпадает. Хочу лишь сказать, что, ничего не скрывая, Перевозчик все-таки говорил о себе лично с крайней неохотой. Мне хотелось знать, как он проводит часы и дни, появляясь в нашем Мире в своем человеческом облике Гордеева. Есть ли у него постоянное место жительства, какая-нибудь база тут. Почти ничего об этом не сказал. Скрытностью в отношении самого себя он напоминал компанию Крольчатника. Свои впечатления и предположения о нем как личности мне приходилось строить на случайном слове, вырвавшейся фразе, несдержанной вдруг интонации. Когда в нашем последнем, единственно полноценном разговоре я помянул ему об этом, он помолчал, а потом произнес так печально: «Почему нет? Для вас дни проходят, а для меня они длятся. Разница?»
Часть вторая
На потолке Ларисиванниной спальни действительно были набиты толстые поролоновые квадраты, как в «мягких комнатах» домов скорби, тут Кузьмич не соврал.
— Как вы думаете, Игорь?
— Простите?
— Марик совсем меня бросил? Такую… выродка. Но ведь я же этого не хочу. Что со мной! Это совсем-совсем не зависит от меня… ну, почти совсем. Раньше так не бывало, никогда! И с Мариком, и… до. Вы мне не верите? Я даже не знаю, как сказать. Поймите…
— Я вам верю, Лара, — сказал я мягко. — Я понимаю вас. — Я ничего не понимал. — На свете нет ничего окончательного. Кроме смерти. А мы с вами живы.
— Иногда кажется — я всю жизнь тут. Вот вспомнила с вами, а было на самом деле, не было, и со мною ли? У вас так не бывает?
— Сколько угодно.
Я вертел какой-то обломок мебели. Древесина «птичий глаз» — карельская береза. Да тут все из нее. Кровать, столик под венецианским зеркалом, плоский шкафчик, напоминающий фасад готического храма. Каждый из обитателей Крольчатника имел жилище по своему вкусу. Оно отражало сущность владельца. В комнате Ларис Иванны беспорядок, какой бывает только у людей, привыкших держать прислугу. Бедлам явный, тихий и полный, и видно, что к произошедшей катастрофе отношения не имеющий. Странным в голосе Ларис Иванны, когда она разговаривала со мной через дверь, было то, что доносился он сверху. Я представил стокилограммовую пышечку, прилипшую к потолку, как муха. Пришлось прикрыть неуместную
