замечательную сумку, не надрывался.
Я запер Дом, как всегда, уходя надолго, на два замка, и ключи засунул на сухое место под крыльцом. Дорожка к роднику, которую я начал мостить чурбачками, поставленными на попа. Огород. Набитый на две зимы вперед стог дров. Мои планы, бесхитростные достижения, которыми я еще вчера только и гордился. Дом. Я взглянул назад. Ничто не изменилось в Доме из-за того, что еще один из его временных хозяев покидает его. Не так ли уходили все они, прежние, кто не умирал прямо в нем?
Не знаю, можно ли назвать это новым знанием, что открылось мне здесь, но я вдруг начал понимать их всех, моих предшественников (краткие перекупщики не в счет), кому Дом давал приют и защиту. Их историй я так и не сумел прояснить при своих редких заходах в ближайшие деревни, и — один-единственный раз — осторожными справками в райцентровском краеведческом музее. Память здешних жителей простиралась от силы на одно поколение дальше памяти горожан, а Дом был много старше. В музее не знали. У доживающих век бабок в полумертвых деревнях не осталось никаких баек-сказок. Ничего.
Но те, кто приходил в Дом со своим смятением и горем, кому находилось в нем отдохновение, краткое ли, долгое, как повезет, — они были. Я так же убежден в этом, как и в том, что наше прощание с Домом не навсегда. Даже — что надолго.
С Гордеевым мы обогнули заросли можжевельника. Я собирал под его кустами подосиновики, далеко не ходя. Увидел я, на чем Михаил Александрович прикатил. Не очень разбираюсь в иномарках. Здоровенное чудовище на высоких огромных колесах, цвет самый пижонский, ярко-фиолетовые чернила.
— Михал Алексаныч!..
Рыжий молодец в каскетке выглядит обеспокоенным. Меня вообще взглядом не удостоил, сразу кинулся к Гордееву, словно тысячу лет не видались. Пока у них происходит тихий разговор, я смотрю на двух других. Куртки, кепки, стрижки. Этим сказано все. Смешно.
— Привет, ребятки! — Машу им.
— … времени, — говорит позади рыжий с Гордеевым.
— Сообразишь сам и ребятам объяснишь. И все, — говорит тот.
— Но…
— Без «но». Лопата есть?
— Имеем.
— Вот и сообразишь. Двигаем.
— А как… как оно будет-то? Чего ждать?
— Ну что ты меня спрашиваешь, Мишка! — с досадой восклицает Гордеев. — Я знаю, как будет? Как оно всегда бывает? По-разному. Вот и сейчас не знаю… Сумку мне в ноги поставьте…
Нет, если они про дорогу, то лучше б пешком идти. Я, конечно, ничего не имею против четырех колес вместо двух ног, но вылезать, чтобы перерубить улегшийся поперек ствол, не буду, так и знайте. Хотя сюда-то они проехали. Я почти смеюсь. Что со мной? На припадок не похоже. Не «накат». В голове кружение, как после хорошей бутылки игристого в те времена, когда я еще мог пить. Неужели эта сволочь Кролик меня все-таки чем-то траванул? Зачем, я ж на все согласился? Для вящей безопасности — а вдруг забьюсь в истерике в последний момент? Но я же полностью контролирую себя. Пол-нос-тью. Нет, тут что- то не так.
Меня запихивают в машину. Мотор ревет, окружающие деревья прыгают вверх-вниз, и оказывается, по этой заброшенной дороге все-таки можно проехать, причем довольно успешно.
Не знаю, сколько это продолжается, как не знаю, что вдруг происходит там, снаружи.
Глухой шум, вскрик сидящего рядом со мною, страшный рывок за плечо, от которого я, вылетев, как пробка, успеваю пробежаться на карачках по волглому мху и, боднув елку, прикусить язык. Искры из глаз. Минуту, а то и все пять я в отключке. Последнее из услышанного — высокий, почти детский вскрик одного из молодцев и матерное ругательство рыжего.
Когда я открыл глаза, все они сгрудились вокруг вставшей дыбом машины. На сильно вдавленной крыше лежала невозможной толщины ель. Окна высыпались, стойки поехали, как пластилиновые.
— Ну что? Ну что? — приговаривал один из них. Тот, с высоким голосом.
— Не ссы, — сказал рыжий, — сейчас вытащим.
— Он… он что? Он че?.. Да?
— Через плечо! Эй, ты, иди сюда, дверь подержишь!
Я не сразу понял, что это ко мне. Слишком был занят собственными ощущениями, говорившими, что моего странного состояния больше нет и в помине. А среди толокшихся у покалеченной машины господина Гордеева не наблюдалось.
— Железный этот сук, что ли?.. Ты! Ну? Долго ждать?!
Я подковылял. Михаил Александрович Гордеев, залитый кровью, был зажат меж панелью и прогнувшейся крышей. Короткий толстый сук пробил фиолетовую крышу и пригвоздил Гордеева в самый затылок.
— Как случилось-то? Он выскочить не успел? Почему?
— По всей вероятности, сумка, — ответил мне более дружелюбный водитель. — Хотел он, понимаешь, выпрыгнуть, как дура эта на нас пошла, да в ремне запутался. Сумка-то в ногах, да тяжелая, что у него там наложено… Я увернуться не успел. Вон, су-чара, нутро наружу, чего ему в ней было…
Как завороженный, глядел я на развороченное красно-черное пятно. Осколки разбитых бутылок лезли из нее. Очень прочный капроновый широкий ремень обкручивал ноги до колен у мертвого Гордеева.
А вот «веселое» мое настроение действительно враз исчезло, как отрезало. Или отбило. Ох, не прост ты, Кролик Гордеев. Был.
…Рыжего Мишу мы ждали во второй машине часа два. Он пришел, зыркнул на притихших молодцев нехорошим глазом, швырнул в багажник короткую лопату со следами свежей земли. Сам упал за руль.
— И не было ничего, ясно? — сказал он молодцам. Те по очереди робко кивнули. — Нате, — протянул им по нескольку желтых маленьких таблеток — Жрите это, ничего лучше нет. Привыкайте, ребятки, к чудесам и кошмарикам. Этот еще…
Последнее явно было про меня. Я дернулся было сказать, но решительный Миша продолжал:
— Так, Игорь, поступаете в мое распоряжение. Будете доставлены, куда планировал Михаил Александрович.
— Мы специально не договаривались.
— Ничего, я знаю.
— А мне знать разрешается?
— Узнаете. Очень скоро. Теперь приказы отдаю я, но вам дам совет. С вами станут разговаривать. Совет: не слишком откровенничайте там, вам же лучше будет.
Рыжим Миша был невысок, полноват, но кряжисто-ловок в движениях. Глаза у него тоже были рыжие. Мне было ясно. Я кивнул.
— Вот и хорошо, — обстоятельно подытожил он и достал из-под сиденья непонятного вида черный большой пистолет. — Придержите-ка его, — молодцам.
Я не испугался даже и до того, как понял, что это всего лишь пневматический инъектор. Оказалось, что мне уже все равно. Крохи появившейся, несмотря ни на что, неясной симпатии к Гордееву — чувство, что так давно не посещало меня, — погасли, не разгоревшись, и что у меня еще оставалось? Даже из Дома меня забрали, так чего терять-то? Инъектор — это даже хуже, так как подразумевает продолжение.
Запомнил взгляды прижавших и загнувших мне голову молодцев. Ненависть и страх — вот что я читал в них в эту секунду. Когда-то я почти уверовал, что больше мне не придется видеть это во взглядах других людей, обращенных ко мне. Но все возвращалось.
Инъектор щелкнул. Боль в шее я уже не почувствовал.
— Очень вы в сложном положении, Игорь Николаевич.
— Я не…
— Да знаю, знаю я. Это все нам известно. Но ведь вам Гордеев преложил оставить это имя. Должно быть, свыклись?
— Более или менее. Мне, знаете, мало кому приходилось представляться там. Расписываться на каких-нибудь бумагах — и того меньше.
