взять эту функцию на себя — разумеется, сдержанно, признавая наличие некоторых сложностей и неудач, наряду с несомненными успехами. Я отдавал себе отчет в том, чем рискую, но решение было принято мной задолго до самого телемоста. Да и не имел я выбора, должен же был
По мере того как советские участники ни с чем не соглашались, американцы становились все злее и злее. Не знаю, чем все кончилось бы, если бы вдруг один из американских участников — высокий красивый мужик в кожаной тужурке, рыбак, как выяснилось впоследствии, — не встал и не сказал: «Мы что здесь — с ума сошли? Неужели вы не понимаете, что наши правительства как раз хотят нас поссорить?! Неужели мы пришли в эту студию, чтобы друг на друга орать? Неужели мы хотим войны?»
И тут все опомнились. Кто-то даже заплакал, люди заговорили иначе, стали открываться сердца…
Когда все кончилось, я был совершенно без сил. Моя жена Катя и близкий ленинградский друг, наблюдавшие за всем со стороны, смотрели на меня с выражением глубокой обеспокоенности на лицах. Мои московские «партнеры по авантюре» Павел и Сергей казались всем довольными и считали, что все прошло отлично. Я подумал, что они слишком молоды и не понимают возможных последствий только что произошедшего. Присутствовавшие представители ленинградской партийной организации были и растеряны, и напуганы. Хорошо помню неуверенную улыбку Бариновой, которая, прощаясь со мной, сказала: «Интересно, очень интересно…» И еще в памяти остались мои собственные соображения: все ждут, что скажут там, наверху.
Я был выжат как лимон и больше всего на свете хотел забыть об этом телемосте, будто его никогда и не было.
Но об этом не могло быть и речи. Нам предстоял монтаж программы, притом мы обещали американской стороне оставить всю критику, все то, что может не понравиться советскому зрителю. Это был вопрос нашей чести — но и вопрос нашей карьеры, нашего будущего. Завершая телемост, Донахью говорил, что американцы уважают советский народ, но удивляются, как может такой великий, талантливый, замечательный народ допустить, чтобы им управляла группа старцев, принимающих решения за плотно закрытыми дверями. И нам предстояло
Следует упомянуть и о том, что мы с Донахью заключили джентльменское соглашение: обе версии телемоста — американская и советская — должны быть максимально идентичными. Но поскольку монтаж одной делался в Нью-Йорке, а другой — в Москве и, кроме того, хронометраж американской версии — не больше сорока шести минут (чтобы вписаться в традиционные временные рамки «Донахью»), а под эфир советской дали полтора часа, программы в итоге сильно отличались. Обе стороны вынуждены были согласиться с этим, но к работе друг друга относились с большими подозрениями, полагая, что любой вырезанный эпизод объясняется исключительно политическими мотивами. Через много лет я вспоминаю обе версии и думаю, что каждая сторона была честна и не изменила первоначальному замыслу.
Наша программа планировалась к выходу в эфир в феврале 1986 года, за два дня до открытия XXVII съезда ЦК КПСС. Дней за десять до назначенной даты председатель Гостелерадио Александр Никифорович Аксенов потребовал предварительного просмотра окончательной версии. Тот вечер я не забуду никогда…
В кабинете Аксенова собралась вся команда телемоста и новый начальник Главного управления внешних сношений Валентин Валентинович Лазуткин. Кроме того, пришли два заместителя Аксенова — Александр Петрович Евстафьев (он возглавлял Центральное радиовещание на зарубежные страны) и Владимир Викторович Орлов (глава Всесоюзного радио), а также Григорий Суренович Оганов — куратор Гостелерадио в ЦК. Аксенов, сменивший Лапина, был для нас человеком новым, пока не понятным. В определенном смысле он являлся абсолютно типичным партработником. По образованию — школьный учитель, во время войны возглавлял крупный партизанский отряд в Белоруссии, затем — министр внутренних дел этой республики, после — посол СССР в Польше. Настоящая иллюстрация к русским словам из «Интернационала» (которых нет во французском оригинале) — «кто был ничем, то станет всем». На самом деле, как я потом имел возможность убедиться, Аксенов был неплохим человеком, добрым, справедливым и порядочным. Но был он и крайне ограниченным, все видевшим лишь в черно-белых тонах, принимающим решения на уровне «да — нет», безо всяких «может быть». Описывая большевиков революционной поры, поэт Николай Тихонов дал им ставшее классическим определение: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче б не было в мире гвоздей». Определение, подходящее к Аксенову как нельзя лучше. Это был человек несгибаемый, крепкий, который верил в дело партии безусловно и без сомнений (так и хочется сказать слепо) и не сомневался, что коммунист может все.
Признаю справедливости ради, но безо всякой охоты, что вера эта возникла не на пустом месте. По мере того как Советы теряли какую-либо власть, а партийный аппарат практически заменил собой правительство, партийного работника стали рассматривать как «швеца, жнеца и на дуде игреца», его бросали на выполнение самых разных заданий. И хотя он часто не имел профессионального образования в порученой ему сфере, он был профессиональным организатором, наделенным огромной властью. Если такой человек проваливал задание, не справлялся с партийным поручением и переставал быть партработником, ему, как правило, давали такое дело, которое, увы, требовало профессиональных знаний и подготовки (например, пост посла в какой-нибудь стране). Вряд ли есть необходимость говорить о том, к каким плачевным результатам это приводило. Правда, было время, когда партийные работники в значительной степени являли собой интеллектуальную элиту страны, но это было до того, как сталинская газонокосилка срезала все сколько-нибудь торчащие над остальными головы, оставив в живых лишь конформистов. Партработниками становились благодаря саморегулирующейся системе, которая с поразительной точностью выявляла инакомыслящих, сомневающихся, людей с развитым чувством собственного достоинства. В результате партийным работником становился тот, кто не мог быть ничем и никем иным. И как только проштрафившегося партийного начальника назначали на другой пост, подведомственное ему хозяйство начинало загибаться. Это для страны оказалось и остается крайне тяжелым делом — хотя пока наши руководители не желают в этом признаваться.
А.Н. Аксенов возглавлял Гостелерадио в течение трех с половиной лет и все это время демонстрировал полное отсутствие всяческого понимания предмета или умения обеспечить это важнейшее подразделение лидерством. При нем не происходило ничего, он не запомнился ничем и давно забыт.
Но в тот вечер я не знал ничего об этом человеке, во власти которого было либо казнить нашу программу, либо помиловать. Я встречался с ним впервые, и должен признать, он не произвел на меня впечатления: типичный черный костюм, сидевший мешком, какие-то блеклые глаза за толстыми стеклами очков, круглое маловыразительное лицо, небольшой с плотно сжатыми губами рот, нос пуговкой, темные, зачесанные назад волосы.
Аксенов поздоровался с каждым из нас за руку (рукопожатие было таким, будто тебя испытывают на прочность), пригласил сесть, сел сам и попросил запустить кассету. В течение следующих девяноста минут я исподтишка наблюдал за выражением его лица, надеясь уловить хоть что-нибудь. Тщетно. Аксенов мог бы стать великим покеристом — его лицо не выражало
— Александр Петрович, какое ваше мнение?
Евстафьев, как я уже писал, возглавлял Иновещание и был моим начальником. Именно он потребовал в свое время исключить меня из партии за то, что я посмел выразить сомнения в правильности решения советского руководства о вводе войск в Афганистан. Евстафьев, на мой взгляд, был не глуп, но являлся абсолютным конформистом, человеком, который в зависимости от обстоятельств мог с одинаковым жаром нападать на какую-либо точку зрения либо защищать ее. Мне казалось, что я читаю ход его мыслей: начальник не дал понять, как сам относится к только что увиденному, но вряд ли такой «железный коммунист» поддержит подобную программу. В ней говорились опасные вещи, вещи, которые должны были
