Взвод будто едва дождался этих слов — залег тотчас же, дружно.
Надо бы теперь и взводному залечь, к земле тянет неудержимо. Но нельзя, стыдно. Что солдаты подумают?
И в тот же момент дюжие руки сваливают прапорщика наземь. Рядом — лихие усы Фомичева, а над усами — неожиданно добрые, почти нежные глаза солдатские.
— Уж не взыщите, ваше благородие! Скосят ведь…
7. НА БЕРЕГУ ПАХРЫ
Конечно, узенькой Пахре далековато до полноводного Немана. Но любая река хороша, когда чистым утром поднимается над поймой туман и все четче видны кусты ивняка, а вдали, где повыше, где нет тумана, там желтая листва осеннего прибрежного леса залита красноватым светом зари. Местами в чаще темнеют тенистые провалы…
Написать бы этот пейзаж — остановить прекрасное мгновение, чтобы потом не раз усладило взор! Да где этюдник, где кисти, где тюбики с красками и пузырек с разбавителем? Не до них теперь, не до того… Прости, Василий Дмитриевич, прости, старый учитель… Жизнь щедра не только на прекрасные мгновения, в ней много такого, что к пейзажной лирике никак не относится. Об этом-то и размышлял Иосиф, выйдя на берег Пахры и невольно залюбовавшись увиденным. Его теперь заботило иное.
Небывалому по протяженности фронту требовались снаряды, снаряды и снаряды. В Подольске создавался еще один завод — «Земгор»,[1] снарядный. Быть может, под воздействием захлестнувших было его на первых порах патриотических настроений Иосиф и желал бы поступить на тот завод — изготовлять снаряды для фронта. Но теперь решал не он — решала партия. А она решила, что токарь-инструмеитальщик Варейкис в новых, усложнившихся условиях борьбы должен оставаться там, где к тому времени уже работал и освоился, — на Подольском заводе швейных машин американской компании «Зингер». Там же, где Чижов…
Иосиф вздыхает, поеживается, решительно одергивает перетянутую ремнем синюю блузу под пиджаком, приглаживает вздыбленные прохладным ветерком длинные волосы — они тотчас снова разлетаются — и шагает дальше, вдоль берега Пахры, к месту встречи с товарищами.
Обычно они собирались в «моргаловке» — полуподвале маленького домика с незрячими оконцами. Нынче же решили встретиться подальше от города, на берегу Пахры, где вряд ли помешают городовые и не выследят сыщики. К тому же назначили встречу не поздним вечером, как бывало, а с утра пораньше, когда царские ищейки отсыпаются после трудов неправедных.
Нет, не воскресенье сегодня. Но в цехах сейчас делать нечего.
Сейчас молча стоит у окна в инструментальном токарный станок Варейкиса — самоточка американского производства, на таком Иосиф все, что бы ни потребовалось, выточить сумеет. Но не сейчас. Сейчас его станок — без жизни, без движения. Не работают и соседние станки, станки его товарищей по цеху — молчуна-сухаря Завгороднего, шустренького Кузнецова… Стоят станки всего инструментального цеха. Стоит весь завод швейных машин компании «Зингер». Не покидают заводской территории красавицы машины — черным лаком покрытый златокрылыми сфинксами разрисованные. Ждите, женщины, новых машин фирмы «Зингер», терпеливо ждите!
А у тех, кто делает для вас столь красивые и удобные машины, терпение на исходе. И потому на заводе «Зингер» еще одна стачка. Не первая за последнее время.
На сей раз зингеровцы потребовали пятнадцатипроцентной прибавки к зарплате. Если господин Диксон уступит хоть половину, считай, дело выгорело. Куда ему деваться, директору? Похоже, что уступит. Теперь не узнать стало Диксона, сговорчивее сделался, тоже соображает, что иные времена наступили.
Главное — не та, что прежде, а несравненно большая сила у большевиков Подольска. Ощутимое пополнение составили и прибывшие на новый снарядный завод латыши — народ в большинстве своем организованный, политически развитый и активный. Неплохо было придумано и с использованием драмкружка при клубе — отменная ширма для партийной деятельности. Из четырех тысяч зингеровцев здесь, в кружке, вместе с Иосифом уже участвовало с полсотни молодых товарищей.
Да, новые времена настали. Иосиф не сомпевался, что затеянная стачка увенчается успехом. И дело, разумеется, не только в прибавке к зарплате. На повестку дня партия выдвинула такие политические требования, как активная революционная борьба — вплоть до свержения власти, не только продолжающей беззастенчиво угнетать и грабить народ, но и втянувшей его в безумную мировую бойню, которая уже оборачивается для страдалицы России голодом, кровью, горем…
Солнце появилось над берегами Пахры, насыщая красками пожухлые прибрежные травы.
— Тэ-экс! — будто выстрелом в затылок. — Еще одна пташка попалась!
Мгновенно оглянувшись, Иосиф увидел сверкнувшие пуговицы, бурые усы над желтыми, злорадно оскаленными зубами, кокарду над черным козырьком. Узнал старшего городового Карасева — свирепейшего и тупейшего из российских городовых.
Справа, слева, везде, надвинулись вплотную… Облава! Значит, кто-то предал!..
Грубо схватили запястья, нажали на локти, вывернули руки — боль дьявольская! — невольно пришлось согнуться в унизительном поклоне… Не поддаваться! Он напрягся весь, вырвался на миг, успел намертво сцепить пальцы перед грудью (спасибо дяде Юозасу, обучившему когда-то этому приему!), — теперь ломайте руки, изверги! Если сумеете…
Но их много, они тоже многое умеют и могут — все так же злорадно скалясь, городовой Карасев стремительно вбивает в беззащитное лицо Иосифа свой кондовый кулак…
8. НЕПРЕДУСМОТРИТЕЛЬНО!
Голос Черкасского давно был сорван, да и любой одинокий человеческий голос не пробился бы сквозь добросовестное тарахтенье «максимов» и неумолчный грохот гаубиц. Поэтому, увидев третью сигнальную ракету и заметив благословляющий взмах руки ротного, он не стал ничего кричать, а просто дунул что было силы в свой роговой свисток, притороченный тонким ремешком к портупее. Солдаты услышали знакомую трель и деловито полезли на брустверы. Он тоже выпрыгнул, споткнувшись правой ногой (дурное предзнаменование!), выждал, Убедился, что никто не отстал и не остался, привычно выхватил из ножен шашку и рванулся вперед в промокших легких сапогах, обгоняя свой тяжело бегущий взвод.
Взвод! Одно название осталось. Из «стариков», самых надежных, всего двое уцелели — Митрохин да Фомичев, недавно произведенный в ефрейторы. Вон они, как всегда, чуть впереди прочих, держась поближе друг к другу, выставив перед собой бывалые трехлинейки с гранеными иглами штыков. Фомичев бежит, не сгибаясь, лихо выпятив грудь с новеньким солдатским «Георгием». Рядом с высоченным ефрейтором Митрохин кажется приземистым, хотя сам по себе не ниже остальных. К тому же солдат еще и пригнулся, а плечи приподняв — скатка левое ухо закрыла. Его белобрысое скуластое лицо напряженно устремлено навстречу невидимой пуле и неведомой доле. Оба заприметили обогнавшего их взводного, первыми крикнули «ура!» — прочие подхватили.
Теперь Черкасский бежал впереди, не оглядываясь, уверенный в своих людях. То и дело взмахивал тяжеловатой шашкой, подбадривал, звал за собой. Только для того и нужно было ему сейчас это созданное для смотров и столь неудобное в пешей атаке нарядное оружие. Рубануть шашкой живую плоть прапорщику еще не доводилось, в рукопашной надежнее был наган — загодя расстегнутая и сдвинутая вперед кобура в случае чего под рукой.
А шашка вдруг выдернулась из ладони да взвилась, блеснув, полетела бог весть куда в поднебесье. За ней вослед взвился и полетел невесомо Черкасский — так ему почудилось, на самом же деле он просто упал, ударившись о землю только что пробитой правой кистью…
