ставить под подозрение Ханака. Одна мысль о том, что юношу будут допрашивать и пытать в этом жутком подземелье, пугала и страшила его.
Подошел Херемон. Его сморщенное личико дергалось, как у помешанного, мутные глаза мигали и слезились более обычного.
Херемону хотелось показать здесь свое ретивое отношение к обязанностям гражданина и то, что он совсем не привязан к подлому рабу и не жалеет его. Жалость к рабу – одна из постыднейших слабостей в глазах рабовладельца.
– Почему запираешься? – завизжал он. – Ты опозорил своего хозяина, обманул его! Ты предал священный полис, кормивший тебя!
В неистовстве он поднял посох и ударил его окованным концом в грудь Будина. Но, несмотря на ярость, он не нашел в своем хилом теле достаточно сил и не смог пронзить могучую грудь раба, хотя несколько раз повторил удар.
Изувеченного узника бросили в темницу на кучу гнилой соломы. Крысы, привлеченные запахом свежей крови, нахально шмыгали вокруг. Их противный писк показался Будину схожим с визгливым голосом Херемона.
А в голове плыли ослепительно яркие образы далекой Гелонии, ее нескончаемые леса, прозрачные реки и те родные, до боли милые сердцу места, где проведено утро жизни. И тут же стоял безумный лик Херемона, брызгающего слюной. Этому человеку отданы годы забот, за которые он отплатил ненавистью и ударами костыля. Раны горели. Озноб проникал в кости.
За что?..
В маленькое окошечко сверху падал слабый свет. Мигала звездочка. Ночной холод тяжелым бесшумным водопадом валился на коченеющее тело.
В окне мелькнули багровые вспышки. В красноватом полусвете стали видны каменные стены тюрьмы, покрытые инеем, и тяжелые железные кольца с обрывками ржавых цепей.
С улицы донеслись шум и человеческие голоса. Красные отсветы разгорались. Звездочка в окне погасла. Вместо нее замелькали огненные мухи и потянулись пряди алого дыма. Опять что-то горит!.. Может, скифы ворвались в город?.. Надежда кольнула сердце.
Шли минуты. Зарево полыхало. Кто-то кричал:
– Воды давайте, воды!
Будин закрыл глаза. Сколько пролежал – не смог потом определить. Очнулся от стука за дверью. Почувствовал, что продрог до костей.
За дверью топали ногами, глухо ругались, стучали о пол древками копий. Узник хотел приподняться, но лишь застонал. О, если бы это оказались скифы!.. Они принесли бы свободу!..
Дверь распахнулась. На пороге появились гоплиты с факелами в руках.
– Жив еще, скотина? – грубо спросил один, ударив узника ногой.
– Стонет, значит не издох!
Его схватили за руки и волоком потащили к выходу, опять туда, где стояли орудия пытки.
Здесь пылали факелы, освещая толпу магистратов, стоящих на возвышении. На первом плане выделялись Миний, Дамасикл, Агела. Ниже шумели и жестикулировали вооруженные стражники. Среди них виднелось птичье личико Херемона. Гоплиты тащили связанных людей. Звучно раздавались брань и удары древками копий, вперемежку с воплями и стонами истязуемых.
– Вот преступник!.. Он пойман мною на улице с мешком, полным тряпок, смоченных земляным маслом! Это он только что поджег здание гимнасия!.. Он же, наверно, и хлебные склады поджигал!
Это кричал Бабон, волоча по полу окровавленного человека и на ходу обрабатывая его ножнами меча по чему попало. Человек ревел от боли, падал, но его поднимали ударами.
Схваченных рабов вводили в круг вооруженных граждан у самой трибуны и здесь избивали.
Яростные выкрики и брань гоплитов, удары, стоны и нечеловеческий рев избиваемых сливались в адскую музыку, от которой кровь стыла в жилах. Будин почувствовал, как у него волосы на голове встают дыбом. В ужасе оглядевшись вокруг, он узнал многих рабов в лицо. Тут были Фракиец, портовый носильщик, молодой метельщик улиц Дандарий, уборщик нечистот Гениох и много других.
Миний размахивал длинными руками и руководил расправой.
– Говори!.. Говори!.. – кричал он озверело на Фракийца. – Кто велел тебе делать поджоги? Кто залил закрома с пшеницей земляным маслом? Кто поджег их?.. Говори правду, если хочешь умереть спокойно!
Фракиец раскрывал рот, из которого вылетали хриплые звуки пополам с брызгами крови. Все зубы у раба были выбиты. Будину вспомнилось, каким веселым он знал этого красивого и сильного парня.
– Поставить его на гвозди!
Притащили доску, утыканную острыми гвоздями.
Раб завыл дико, по-собачьи. Брызгая кровавой слюной, заговорил быстро, но неразборчиво. Несколько раз произнес чье-то имя, но так невнятно, что Миний дал сигнал к пытке, надеясь заставить его говорить яснее. Раб сплюнул сгустки крови и, показывая на Дамасикла, упомянул Ханака. Все насторожились. Морд подскочил к несчастному, схватил его костлявой рукой за грудь.
– Ханак? – спросил он. – Ты говоришь, что тебя научил делать поджоги Ханак?.. Или еще кто?.. Говори!
Раб отрицательно покачал головой, продолжая свои невнятные показания. Но опухший, размозженный язык плохо слушался. Он опять назвал имя Ханака и показал рукой в сторону Дамасикла, потом на свой окровавленный рот.
Общий шум утих. Все взоры устремились к маститому и благообразному секретарю полиса.
