Царь кивнул головой и удалился во дворец. Начиналась новая страница в истории Пантикапея.
Глава четвертая.
Цветы и тернии
1
Невероятное совершилось. Доведенные до крайности, рабы и угнетенные произвели переворот. Они штурмом овладели твердыней Боспорского царства Пантикапеем. Владычество Спартокидов кончилось. Оно не выдержало отчаянного напора народа и после короткого сопротивления рухнуло, рассылалось вдребезги, превратилось в груду обломков, мусора и пыли.
То, что с такой спесью и гордостью возвышалось над народом, что с холодной жестокостью угнетало тысячи согбенных в нищете и горе тружеников, оскорбляло и обезличивало их, – перестало существовать.
Нет самовлюбленного Перисада, что гордо называл себя потомком Геракла и Посейдона, правнуком «бога», – Перисада Первого. Его голова, что строила козни против народа, превратилась в мяч, которым играли опьяненные победители. Перисад Пятый оказался последним в династии тиранов – царей Боспора; своей жизнью он расплатился за все тяжкие преступления, как свои, так и своих жестоких предков.
Те же, кто не смел называть себя людьми, кого считали лишь прахом у ног земного бога, смело заглянули в чопорные храмы акрополя, где по-прежнему стояли аристократически изысканные, щеголевато-красивые статуи олимпийских богов, тех самых, что всегда служили рабовладельцам, благословляли палачей и держали народ в страхе и послушании.
Из-за пролива взошло новое солнце и осветило своими розовыми лучами иной Пантикапей, еще дымящийся пожарищами, заваленный трупами, оглашаемый возбужденными криками победителей и стонами побежденных, но уже освобожденный от ржавых цепей рабства – этой величайшей несправедливости в истории человечества.
Напряжение минувшей ночи измотало Савмака настолько, что он, войдя во дворец, столь хорошо знакомый ему, почувствовал себя дурно. Голова закружилась, и он стал валиться набок. Друзья подхватили его и на руках внесли в спальню самого Перисада.
Только сейчас, при свете утреннего солнца, они разглядели с любопытством и некоторым душевным трепетом обезглавленный окоченелый труп бывшего владыки Боспора. Он лежал раскинув жилистые белые руки, наполовину закрытый ночной рубахой. Худые волосатые ноги были полусогнуты, словно он хотел на них встать. Лужа крови уже впиталась в ковер и превратилась в темное пятно. Мухи кружились над мертвым телом, садились на развороченный обрубок шеи.
Бунак, с забинтованной белыми тряпками грудью и лихорадочно горящими глазами, казался человеком, который родился вновь и впервые видит окружающий мир. Удивление, восторг, странная оглушенность, похожая на опьянение, отражались на его комически искаженном лице. Несмотря на перенесенные пытки и длительное заточение в Саклеевом подвале и все события грозовой ночи, шут выглядел бодрым. Он с удивительным проворством откинул покрывало на царском ложе, взбил цилиндрическую красную подушку, а когда уложили Савмака, то брызнул на его бледное, бесчувственное лицо красным вином. Тот вздрогнул, но глаза не открыл.
– Ничего, – прошептал шут друзьям, – новый царь посильнее прежнего, жизнь в нем сидит крепко! А этого, – мигнул он глазом на труп, – надо убрать! Видите, сколько крови-то напустил! А все это кровь народная, из людей высосанная!
Расторопный Атамаз крикнул людей, но никто не появлялся. Лайонак взял его за рукав.
– Никого не надо, Атамаз. Нам следует самим убрать его и унести, так, чтобы никто никогда не узнал, где он схоронен.
– Ты, друг мой, пожалуй, прав, – согласился Атамаз, подумав.
Бунак влил в рот Савмака вина, тот глотнул, закашлялся и открыл глаза, но тут же зажмурился от яркого света. Вздохнув, он вновь погрузился в оцепенение, напоминающее сон.
– Лежи, лежи, государь, – тоном няньки прошептал Бунак, – после трудов таких и рабам положен отдых, а государю – вдвойне. Ты дрался, как Геракл!.. Ух!.. Подумать страшно, какую глыбу своротили!
Атамаз и Лайонак слушали Бунака так, словно впервые узнали от него эту удивительную новость. Само слово «государь» прозвучало в их ушах как-то по-новому, странно и необычно.
Солнце голубоватыми ослепительными лучами проникало в окна. Яркие зайчики ползли по смятым, сдвинутым коврам, освещая следы бесчисленных грязных ног, куски глины и блестки рыбьей чешуи, оставленные ночными посетителями. Со стен улыбались нимфы, танцующие среди гирлянд из роз, над ними порхали голыши с кудрявыми головами и пускали из луков золотые стрелы.
Задевая ногами осколки дорогой египетской вазы, разбитой ночью, двое мужчин с кряхтением подняли безголовый труп и аккуратно, положив посреди комнаты, закатали его в мягкий ковер. Атамаз, взглянув на спящего Савмака, бесшумно вышел во двор и вернулся с волосяной веревкой, которой они туго обмотали продолговатый сверток, превратив его в подобие тюка.
– Готово!
– Я думаю, – тихо высказал свои соображения Лайонак, – что ему нет места на боспорской земле! Его предки прибыли сюда морем, чтобы поработить народ наш, так пусть же и он уходит в морскую пучину! Я скажу Пифодору, и он со своей братией вывезет его на середину пролива, привяжет камень к ногам – и в воду!.. Тем более что Перисад всегда кичился своим родством с Посейдоном.
– Это справедливо, – скосил козьи глаза Атамаз, усмехаясь, – откуда пришел, туда и уходи!.. Не место ему рядом с могилами наших отцов!.. Сколотская земля – для сколотов! Иди, Перисад, к своему родственнику в подводное царство!
– А пока, – вмешался Бунак, – вынесем труп за дверь. А это, – показал он на кровь, – тоже нельзя оставлять напоказ.
Они вынесли мертвеца из опочивальня. Бунак, морщась от боли (раны на груди начали гореть), взял за угол чистый ковер и покрыл им красно-бурое пятно на полу. Поймал шальную муху и раздавил ее. На цыпочках приблизился к ложу, осененному парчовыми занавесами, и в немом изумлении уперся взором в спящего. Всклокоченный, грязный Савмак раскинул босые ноги, облипшие землей, покрытые кровоточащими
