Самым увлекательным для них была качка меда. Тут трудно отрицать необходимость детей, а еще труднее углядеть за ними, когда, во время минутной отлучки, их ручонки оказывались в медогонке. И хотя амбар, где Гавриил Федорович качал мед, располагался так, что доступ к нему был через единственный переулок, (так как через двор сердитая корова не пропускала никого), малыши все-таки, как пчелки, узнавали и проникали туда в самый разгар медокачки.
Конечно, они заглядывали и в мастерскую, где грохотали машины и откуда пахло, не совсем приятно, машинным маслом. Но там было не так интересно, тем более, что их старались, как можно скорее, выдворить оттуда.
Другое дело, когда Наташа с Володей добирались до речки, где сквозь заросли осоки красовались на разводье, среди широченных круглых листов, белые и золотисто-желтые кувшинки.
Особым наслаждением было сидеть тогда на бережку и наблюдать за шумной жизнью ее обитателей. А еще интересней, на отмели до устали плескаться руками и ногами в теплой водичке, собирая водоросли.
В столовой Наташа всегда сидела около папы, с правой стороны, а с левой — из-под его руки выглядывал рыжий, с белыми пятнами, замечательный кот. Во время обеда Гавриил Федорович часто наделял обоих своих любимцев лакомыми кусочками со стола, за что оба выражали ему, каждый по-своему, свою признательность.
На собрание Наташу брали всегда охотно, а наиболее памятным для нее осталось хлебопреломление.
— Мама! А почему маленьким нельзя есть тот хлебушек, что разносят, и пить из чаши? А когда же я буду участвовать в преломлении? — с любопытством засыпала маму вопросами Наташа. Екатерина Тимофеевна терпеливо объясняла ей:
— А вот вырастешь большая и будешь участвовать.
Любила Наташа и пение, поэтому спевки не пропускала. Она с любопытством наблюдала, как ее старший брат разучивал на скрипке с хором новые гимны. С раннего детства у нее особенно запечатлелись гимны: 'Над Родиной нашей восходит заря', 'Не тоскуй душа родная, не пугайся доли злой'. Их любил Гавриил Федорович и, по воскресеньям, почти всегда заказывал их исполнение. Во время молитвы Наташа думала, что она тоже молится, и потому тихонько шептала: 'Господь, я бедное дитя, я слаб, где сил мне взять, служить Тебе желал бы я, не знаю, как начать?'… Но собрания часто затягивались допоздна, тогда любящему папе приходилось свою спящую доченьку уносить домой на руках.
Неизвестно почему: может быть, потому, что Наташа была последней, а, может быть, по другой причине, но папа любил и ласкал ее больше, чем остальных детей, и часто, с увлечением, занимался с ней. Когда же выпадала такая пора, и она оказывалась на коленях у отца, то подолгу просиживала у него, слушая разные увлекательные рассказы: про Моисея в корзиночке и Иосифа в разноцветной одежде, Давида, Самсона и других Божиих людей. Тогда Наташа почему-то очень любила засыпать у папы на коленях.
Известным осталось только то, что эта любовь у Гавриила Федоровича сохранилась на долгие годы: и когда уже у Наташи родились и выросли дочери, и, когда она сама достигла преклонного возраста, он, дожив до глубокой старости, по-прежнему, с нежностью и лаской обнимал ее и также ласково произносил ее имя.
Так прошли у Наташи семь безответственных и беззаботных лет. В 1928 году, неожиданно для всех, семья Кабаевых переехала в город, и там ее отдали учиться в школу.
* * *
События конца двадцатых годов ворвались во многие жизни, как ранний снежный буран на неубранное поле: неожиданно, безжалостно и для многих непредвиденно. Еще не успела сотлеть солдатская гимнастерка на огородном чучеле (как недавняя память пережитых ужасов смутных голодных годов), как вновь уже детские вопли и женские причитания послышались во многих избах. Мужья и отцы семей (неизвестно куда, почему и на сколько) расставались с детьми и женами. Недавно нажитое добро безвозвратно терялось хозяевами; веками установившиеся устои рушились, как капитальная постройка под натиском разбушевавшейся мутной водяной стихии, и исчезали под грозными волнами событий.
Лишившись насиженного гнезда, люди скитались и в одиночку, и семьями, ища какого-либо приюта вдали от своих родных мест.
Поздно ночью, в дом Кабаевых постучался близкий родственник и вразумительно предупредил:
— Гавриил Федорович! Если ты сейчас же не покинешь свой дом, завтра тебе придется расстаться с семьей и, может быть, навсегда.
Душу раздирало от этого известия, ум колебался у Гавриила Федоровича: 'Что делать?'
Рядом тихо плакала жена, по комнатам безмятежно спали дети.
Он упал на колени и в горячей молитве воззвал к Господу: 'Господи, что делать?' Потом встал, взял Библию в руки и, открыв первое попавшее место, прочитал: 'Благоразумный видит беду, и укрывается; а неопытные идут вперед, и наказываются' (Пр. 27, 12).
Когда первые лучи восходящего солнца оповестили о начале нового дня, Гавриил Федорович был далеко за пределами своего края, уезжая в поезде на восток, ища убежища.
Екатерина Тимофеевна с самыми малыми осталась в городе, старшие сыновья ликвидировали хозяйство в деревне. Так семья Кабаевых разбрелась по разным городам и поселкам страны и долго после того не могла собраться вместе.
Начались тягостные скитания: то на Урал, то на Дальний Восток, а после перебрались на юг Азии, и там остались на долгие годы.
С ними вместе скиталась и Наташа. В скитаниях приходилось ей собирать знания: 1–2 класс начала на родине, третий — на Дальнем Востоке, на Сучане, четвертый — под Ташкентом, и только в 1935 году Кабаевы переехали и обосновались в самом Ташкенте.
* * *
Ташкент в то время был для многих беженцев городом убежища: обилие фруктов и овощей, теплый климат, доступность жилья и работы — все это представляло приют для самых обездоленных. Поэтому к 1935 году сюда стекся со всех концов страны самый разнообразный люд: русские, украинцы, евреи, белорусы, немцы, жители Сибири, Урала, Поволжья, Центральной России и Оренбургских степей и т. д., и основывались не только семьями, но и целыми городами.
Здесь находило себе приют и христианство в период страшных гонений, начиная с 1929 по 1933-34 годы. Поместная община в те времена была распущена, и верующие были рассеяны по многолюдному Ташкенту и имели общение узкими семейными кружками. Служители и проповедники, будучи потрясены волной гонений, робко вглядывались в неизвестную для них обстановку, были погружены в заботы о семьях и материальные устройства. Духовно жили только воспоминаниями о героях веры, отдавших жизнь свою за дело Евангелия в прошлом десятилетии, и считали себя счастливыми, что остались целы сами, с одной стороны, с другой — тем, что были в какой-то близости с этими мужами и пользовались некоторым служением от них.
Но время шло, и молодое поколение детей верующих подрастало, мужало, зрело и искало выхода на духовные просторы.
Наташе исполнилось уже 14 лет, старшей сестре ее Любе 21 год. Она пытливо заглядывала в свое будущее, все чаще оставалась со своими мыслями, любила читать Тургенева, подражая его героиням.
Однажды Люба пришла домой с подкрашенными губами и бровями, что произвело большую тревогу в богобоязненной семье Кабаевых, но сказать об этом ей не решались. Когда же вечером пришел с работы отец, то позвал ее к себе. На столе перед ним стояла дубовая шкатулка, в ней лежали золотые часы и ложка
