Эбергард Кройзинг барабанит по столу.
— Дайте мне письмо, — говорит он.
— Оно у меня в вещевом мешке, — отвечает Бертин. — Я, конечно, не мог предположить, что встречу вас здесь, господин лейтенант.
Эбергард Кройзинг мрачно улыбается.
— Да, вы правы. Я получил известие окольным путем, через штаб нашего батальона. И если бы француз не стал вдруг вести себя так спокойно, я, вероятно, не поспел бы к поезду. Но как бы там ни было, письмо должно быть в*моих руках.
— К сожалению, я вынужден сделать еще оговорку. Письмо было у него в кармане, когда его свалило снарядом. Оно насквозь пропитано кровью, трудно что-нибудь разобрать в нем.
— Его кровь? — говорит Эбергард Кройзинг. — Значит, что-то еще осталось от него на земле. Но и это неважно: имеются простые химические способы. Мой унтер-офицер Зюсман шутя справится с этим. Признаюсь, — го-воршчон, и лицо его темнеет, — я, должно быть, и в самом деле слишком мало заботился о малыше. Чорт возьми, — вспыхивает он, — у меня были другие заботы. Я полапал, что военный суд уже давно разобрался в этом деле и сказал свое слово. Ведь это выдумки, будто братья всегда интересуются друг другом. Разве только, когда они ненавидят друг друга или враждуют между собой. Или у вас это иначе?
Бертин с минуту думает и подтверждает: нет, и y него в семье то же самое. О брате Франце он знает лишь от родителей, хотя парень все время на позициях с 57-м полком то во Фландрии, то в Ленсе, то Hia Карпатах и в Гартмансвейлеркопфе; а в настоящее время, чорт возьми, он на самом трудном участке — под Соммой. Кто знает, жив ли он еще вообще? Да, братская любовь — это пустая и банальная фраза. Братья всегда ведут борьбу за предпочтение и любовь в семье; Каин и Авель, так же как и Ромул и Рем, — типичные образы братьев; он не говорит уже о германских княжеских родах. Там братья просто ослепляли друг друга, убивали или заточали в монастырь.
— Двинемся, — говорит Бертину лейтенант Кройзинг, — шоферы дают мне машину, таким образом я еще к ночи буду в моем чортовом логове. Мы проедем мимо вашего склада. И если я получу нужные мне доказательства, я найду способ воздействовать на военный суд, а затем и на всех остальных. Я вовсе не мстителен. Но если эти господа на самом деле отняли у моей матери маленького Кристля только для того, чтобы он дожидался воскресения из мертвых на третьем этаже этой почтенной могилы, то они еще не знают, с кем имеют дело.
Они ждут машины возле казино. Прозрачно-зеленое небо стелется над высотами Моримона, тянущимися в сторону Романи. Бертин голоден. Он рассчитывает, что кто-нибудь из его части припасет для него ужин. А если и нет, то сухой солдатский хлеб — прекрасная еда для человека, выполнившего поручение убитого друга. Никто лучше лейтенанта Кройзинга не сумеет притянуть к ответу убийц его брата.
Шофер в кожаной куртке как дьявол гонит открытую машину по пыльным улицам. Он торопится засветло добраться до линии огня, ми&ю которой надо ехать без фонарей. Не проходит и получаса, как они останавливаются у бараков близ Штейнбергквелля. Бертин бежит наверх, быстро возвращается, передает лейтенанту нечто, завернутое в белую бумагу и напоминающее кусок твердого картона. Эбергард Кройзинг осторожно берет «это» кончиками пальцев.
В одну из следующих ночей с нестроевым Бертином произошел неправдоподобный случай, в чем он убедился лишь на другой день, вторично побывав на месте происшествия.
Как у многих близоруких, у него чрезвычайно обострен слух. Окружающий мир с таящимися в нем опасностями он воспринимает с его звуковой стороны, как бы впитывает его в себя, зарывается в него. Tак как человек слышит и во сне — ибо со времен глетчеров и первобытных лесов опасность подбиралась к человеку в темноте, — Бертину стоило больших трудов привыкнуть ко сну на людях.
Удушливые испарения июльской ночи нависли над долиной, похожей на корыто мясника, выдолбленное между Муаре и Шомоном; здесь всегда стоят болотные туманы, идущие от реки Тент. При молочном свете почти полной луны все вокруг кажется обманчиво прозрачным. Хорошая погода для летчиков: не напрасно будут бодрствовать сегодня ночью в карауле.
Около часу ночи у лагеря Кап, в нескольких километрах от леса Тиль, открывают бешеный огонь пулеметы,
хрипло рычат зенитные орудия, выбрасывая в воздух красные огни шрапнели. Противник приближается. Этого, впрочем, следовало ожидать: недаром самые осторожные из команды — несколько артиллеристов из парка и кое-кто из нестроевых, как, например, наборщик Паль, — спят уже с неделю в старых блиндажах на краю дороги. Пронзительно трещит телефон, — лагерь Кап вызывает лагерь Муаре. Не пряниками же станут угощать французы после полуночи! Телефонисты Штейнбергквелльского парка гонят связного к дежурному унтер-офицеру. Бомбежка парка! В нем сейчас около тридцати тысяч снарядов, и среди них свыше пяти тысяч газовых. А рота спит в бараках!
С юга приближается тонкое комариное гудение французских моторов.
Артиллерийский парк расположен в северной части лагеря; со всех сторон бегут караульные, врываются в спальные помещения.
— Воздушная атака! Выходить! Надеть противогазы, не зажигать огня! Сбор — за кухонным бараком.
Там, за кухней, местность постепенно понижается, образуя земляной горб, отгораживающий штабели снарядов.
Многие солдаты спят, не сняв походных башмаков, остальным достаточно нескольких секунд, чтобы проснуться, влезть в сапоги, надеть шинель или мундир, а то и просто в нижнем белье или в брюках соскочить с диким шумом и грохотом на деревянный пол. В эту серую ночь бараки остаются пустые, с распахнутыми дверьми. Топот подбитых гвоздями подошв заглушается заградительным огнем пулеметов и орудий. Прожекторы, высматривая врага, охватывают пространство белыми щупальцами. Они должны помочь сбить комариный рой: там три, а может быть, и пять самолетов. Как высоко они летят! Рассыпавшись по всему южному склону, безоружные солдаты поднимают головы с сырой травы или жесткой глины и, затаив дыхание, прислушиваются. Все глядят в небо, из которого вот-вот грянет буря. Да, на этот раз и в самом деле имеют в виду именно их. Сверху, с зенита, доносится тонкий свист, он нарастает все резче, сильнее, и вдруг — вспышка огня, треск, глухие раскаты грома. В месте попадания на секунду как будто разверзлись огненные недра земли, затем долина вновь погружается во тьму. Девять раз взревела долина, потом машины французов сделали петлю, чтобы уйти от огня зенитной артиллерии, и удалились к западу. Быть может, им предстоит еще сбросить бомбы по ту сторону Мааса.
— На этот раз, — говорит дрожащим голосом Галецин-ский своему другу и соседу Карлу Лебейдэ, — нам опять повезло.
— Ты думаешь? — недоверчиво спрашивает Лебейдэ, с поразительной невозмутимостью зажигая припасенную на ночь папиросу. — А я, Август, позволю себе выразить мнение, что они метили в вокзал, ему порядком и досталось. А нами они, видишь ли, займутся в следующий раз.
Собственно, очень заманчиво было бы сбегать теперь в долину: там в свежих воронках от бомб валяются горячие осколки и зарядные трубки, которые можно выгодно продать; завтра утром железнодорожники, конечно, подберут все лучшее. Но унтер-офицеры гонят солдат спать.
Бараки тем временем проветрились, охладились. Половина второго; можно еще часа четыре хорошенько поспать. Галецинский подходит к своей койке и освещает ее электрическим фонарем в поисках крыс. Свет фонаря падает на соседнее место, налево. Чорт возьми, там кто-то лежит и спит.
— Карл, — зовет Галецинский шепотом, с величайшим удивлением в голосе, — гляди-ка, вот этот уж, наверное, не страдает бессоницей.
Оба солдата почти с благоговением смотрят на спящего Бертина. Он не слышал тревоги, налета, взрыва бомб, которые на протяжении семидесяти или восьмидесяти метров, по ту сторону проезжей дороги, разрушили железнодорожное полотно и разворотили лупа. На следующее утро он будет единственный, кто не поверит рассказам о событиях этой ночи, полагая, что его «разыгрывают»; он потратит часть послеобеденного отдыха на осмотр воронок, которые вдруг за ночь образовались в полях; каждая из этих
