хлопки были подхвачены солдатами, и вскоре в ангаре гремел шквал аплодисментов, какому позавидовала бы и столичная опера в день премьеры.
Потом из-за кулис вышла улыбчивая девушка; она подождала, пока аплодисменты стихнут, и звонким голоском произнесла короткую приветственную речь, в которой помянула трудности войны, нелегкие солдатские будни и признательность менгенского народа. Она также рассказала об истории коллектива, который перед ними выступит, и коротко перечислила его награды и достижения. Девушка была похожа на юную школьницу, она была одета в белую накрахмаленную блузку и короткую юбку, не скрывавшую ее стройных ножек, и потому окончание речи было встречено новыми, еще более бурными овациями. И под их оглушительные раскаты на сцене возникло главное действующее лицо. Дирижер. Им оказалась строгая дама в длинном декольтированном платье. Стало ясно, что весь музыкальный коллектив состоит только из женщин.
Дирижер коротко поклонилась публике, с достоинством повернулась и взмахнула палочкой. Слаженности оркестра позавидовал бы самый требовательный инструктор по строевой подготовке: скрипки взметнулись в едином слитном порыве, словно карабины по команде «на плечо». Потом поднялись смычки и зазвучала музыка.
У Брука было впечатление, будто оркестр исполнял один из концертов Баха, только в непривычно ускоренном темпе. Несмотря на темп и страстность исполнения, музыка казалась ему холодной, жесткой, царапающей нервы. Он вглядывался в одухотворенные женские лица, в их руки, следил за взмахами дирижерской палочки и все никак не мог настроиться на нужную волну. Даже в глубоких грустных пассажах ему слышался тоскливый вой голодного хищника.
Тем временем атмосфера разочарования окончательно рассеялась. Солдаты завороженно следили за движениями обнаженных рук и качали головами в такт наиболее предсказуемым пассажам. Каждый голос был сам по себе и вместе с тем — частью целого; музыка звучала, словно фонтан из множества струй, и словно в фонтане, звуки сливались в единый поток: вибрирующие, страстные скрипки, созерцательные флейты, грубоватые, тоскующие альты, серебристые гобои…
Наибольшего внимания публики удостоились две виолончелистки, установившие свои инструменты меж широко расставленных ног. В ярком свете софитов их стройные лодыжки казались ослепительными, и то, что угадывалось за складками их платьев, оказалось едва ли не притягательнее выставленных на всеобщее обозрение плеч и бюстов. Брук никогда бы не подумал, какое возбуждающее зрелище может являть из себя истомленная музыкой женщина с виолончелью. Всякий раз, когда исполнительницы склоняли головы над грифами и вдохновенно поводили смычками, десятки глаз скрещивались на них и с жадностью следили за игрой света на туго обтянутых блестящей тканью бедрах.
Конечно, среди солдат было множество тех, кто просто наслаждался музыкой. Но по странному стечению обстоятельств большая часть ценителей прекрасного оказалась в задних рядах. Прочие зрители получали удовольствие другого рода. Мысли о том, что спустя какой-то час они смогут кружить по залу в обнимку с этими божественными телами, рождали глупые мечтательные улыбки на лицах.
Наконец скрипка соло вырвалась из общего хора, взмыла на недосягаемую высоту, заплакала, ее поддержали флейты и гобои, затем музыка покатилась, как затухающая волна, и, плавно опустившись, уступила звенящей тишине. Гром оваций едва не сорвал прожектора. Все повскакивали с мест, били в ладоши и, наплевав на наставления, свистели, орали и топали, бурно изливая восторг. Дирижер величественно кланялась, принимая знаки восхищения. Исполнительницы поднялись с мест и негромко стучали смычками. В общем, если закрыть глаза на нравы публики, все было как на настоящем концерте.
В завершение концерта гости отдали дань традициям принимающей стороны: скрипки грянули марш Объединенных сил с двусмысленным названием «На страже человечества». При первых же аккордах офицеры встали с мест, за ними нестройно поднялись солдаты, и вскоре, совершенно заглушив оркестр, весь зал громко и немузыкально гудел: «Сверкнув броней, единая армада начнет великий собирательный поход…»
Брук тоже поднялся. Наверное, единственный из присутствующих он не знал слов гимна, так что все, что ему оставалось, — безмолвно разевать рот, словно издыхающая рыбина, да выкрикивать отдельные буквы. Он чувствовал себя глупее некуда. Потом он поднял глаза и увидел девушку-ведущую, стоявшую у самых кулис и тоже певшую гимн. Ее глаза возбужденно блестели, щеки порозовели от волнения. Неожиданно их взгляды встретились. Брук сделал над собой усилие, чтобы не отвести глаз. Он уверял себя, что это невозможно, что она не может видеть его среди сотен одинаковых людей в темном зале, и все-таки чувствовал, что краснеет. Сердце его колотилось, как бешеное.
И еще ему показалось, что девушка, так же как и он, не знает слов гимна. Уж больно неестественно двигались ее губы. Почему-то это дико развеселило его.
Знали бы вы, каково это — шевелить губами, растянутыми улыбкой до ушей! Та еще пытка.
Долгожданные танцы начались скучно. Сцену убрали, и ее место занял обширный буфет с пивом, коктейлями и легкими закусками, к стойкам которого сразу выстроились длиннющие очереди. Заглушая голоса, громко играла музыка. Дамы из оркестра задерживались на банкете, устроенном в их честь офицерами лагеря, и женскую часть человечества представляли лишь несколько местных служащих. На их лицах читалось плохо скрываемое за маской напускного равнодушия выражение обиды на толпу глупых самцов, которые предпочли им каких-то заезжих вертихвосток.
Среди них выделялась Вероника Рохас, чья красота послужила почвой для такого количества романов и последующих запутанных разбирательств между отвергнутыми претендентами, что только самоубийца решился бы ухаживать за ней, не рискуя навлечь на себя изощренную месть со стороны офицеров и служащих постоянного состава.
Другая — крупная белокурая девушка с мускулистыми ногами и тугим бюстом, служила на узле связи и, по слухам, однажды сломала нос заезжему майору, когда тот попытался оказать ей чрезмерные знаки внимания. Теперь ее с опаской обходили стороной, и сержант делала вид, будто происходящее ей до лампочки и она присутствует на празднике, лишь выполняя приказ начальника лагеря, а на самом деле только и ждет момента, когда можно будет, не теряя лица, покинуть это сборище озабоченных остолопов.
Что до остальных, то в зависимости от возраста и наклонностей рецензентов диапазон мнений о скучающем слабом поле разнился от «а она ничего» до «так себе тетка». Попытки даже на ранних стадиях опьянения охарактеризовать их как-нибудь вроде «та длинноногая девчонка», «эта симпатичная блондинка» или даже «вон та, с голой грудью» терпели сокрушительное поражение, ибо глупо ожидать, чтобы женщина, которая решила зарабатывать на жизнь военной службой и согласившаяся уехать в несусветную дыру посреди сырого леса, будет похожа на топ-модель и станет разгуливать по переполненному голодными мужиками залу в виде, напоминающем страницы каталога элитного нижнего белья. Нет-нет, ни одна из них — спасибо стоматологической страховке и обязательным утренним кроссам — не была уродиной, но все-таки в них отсутствовало то, на что мужчины слетаются, как пчелы на мед, — шарм и волнующая загадочность, которыми оказались так щедро наделены исполнительницы симфонической музыки.
Итак, время шло, музыка играла, немногочисленные дамы скучали, солдаты усердно потребляли пиво, сержанты степенно беседовали, держа в руках высокие стаканы с коктейлями, и все нет-нет, да и поглядывали на входные двери, отделенные от разгоряченной публики пустым и огромным, как взлетная палуба авианосца, пространством танцевальной площадки.
Что же касается Брука, то он пока ни на шаг не приблизился ни к одному из своих намерений — потерять девственность или как минимум надраться, воспользовавшись представившейся возможностью. Первое было невозможно по причине отсутствия необходимого ингредиента — партнерши, второе — из-за нежелания толкаться в очереди. Прожив несколько лет в Городе, он так и не избавился от чувства дискомфорта, которое охватывало его в густой толпе. Поэтому он тихо стоял в сторонке, подпирал стену и перебрасывался словами с Паном, который по непонятной причине остался рядом, а не убежал к буфету, охваченный чувством стадности, как остальные горожане.
— Идиоты, — с отвращением фыркнул Пан. — На что они рассчитывают? На то, что эти заезжие цыпочки спят и видят, как какие-нибудь пьяные недоумки тискают их и дышат на них перегаром?
— Кто их знает? — печально ответил Брук. Он пребывал в расстроенных чувствах. Он скучал по своей
