дело сына Муршудова, то об аспирантуре можешь и не мечтать. Даже, мол, если поступишь в аспирантуру — все равно от этого толку не будет никакого.
— Это еще почему? Какое может иметь отношение к твоей научной работе этот кровопийца?!
— А такое, что весь ученый совет в их руках.
— А, чтоб они у них отсохли, эти руки! Чтоб им ни с чем остаться!
Махмуд посмотрел в сторону комнаты, где лежал отец, и вздохнул. Вдруг он ударил кулаком по столу.
— Черт с ней, с аспирантурой! Ни за какое ученое звание отцовскую кровь продавать не собираюсь!
— А что ты из себя-то выходишь? — Фарида заговорила шепотом. — Что ты сразу психовать начинаешь, как твой отец? Человек должен быть расчетливым, сто раз отмерить, один — отрезать. Что ты, один, что ли? Кроме твоей аспирантуры, тут еще и о Чимназ речь идет. Надо ведь и о ней, бедняжке, тоже подумать, ей же в институт поступать…
— Вот я и говорю, что мы здоровьем отца торгуем! Жизнью его!
— Замолчи! — теперь уже Фарида ударила кулаком по столу. — Тоже мне, еще один Кафар выискался. Хочешь под отцову дудочку петь? Хорошенькие деньки тогда тебя ждут в будущем!
— Да меня всю жизнь будет совесть грызть, если я получу ученую степень такой ценой.
— Что-что тебя будет грызть? Совесть? Ах вы, несчастненькие… Да понимаешь ли ты, что, кроме тебя и твоего отца, никто на свете уже это слово и не вспоминает!
Махмуд грустно посмотрел на мать; только теперь начал он понимать, почему отец после каждого спора с матерью становится таким жалким, кажется смертельно усталым, каким-то полусонным. На него и на самого сейчас накатила сонливость. Нетвердым шагом поплелся он в их с Чимназ комнату.
Чимназ принарядилась, собираясь куда-то. На ней теперь было открытое белое платье в мелкий цветочек. Платье очень шло ей, Чимназ выглядела в нем еще красивей, еще стройней. Она распустила волосы, и они свободно легли на ее плечи. Большие карие глаза лучились счастьем, молодостью; в них было столько света, что Махмуд, забывшись, улыбнулся и остановился перед сестрой.
— Ишь ты! С чего это — наряжаешься, сияешь, а? Глаза Чимназ заблестели еще радостнее.
— Так ты еще не слышал? Решен вопрос о моем поступлении в институт.
— Что-о?! Как это решен, ведь до приема еще… — И вдруг, вспомнив свой разговор с матерью, он все понял. У Махмуда закололо в сердце, захотелось сказать сестре что-то обидное, резкое.
Но так ничего и не сказал ей — радостное сияние, струящееся из глаз сестры, проникло и в его душу, будто разогнало тьму в сердце, боль и горечь, затаившиеся в этой тьме. Губы его сами расплылись в улыбке. Чимназ счастливо подмигнула брату, вдруг чмокнула его в щеку и выбежала из комнаты. А Махмуд все стоял у окна, глядел на двор и думал о том, что мать, наверно, права, что он, как и отец, делает трагедию из любой мелочи. Во-первых, с отцом произошел всего лишь несчастный случай — не нарочно же они его сбили! Точно такая же история могла произойти и с ним самим. «Предположим, у меня есть машина, и я случайно собью кого-нибудь, ну, хотя бы сына того же академика Муршудова или даже самого академика… Что же они должны делать? Стараться во что бы то ни стало посадить меня? Разве я или мои родители обрадовались бы, если бы они меня посадили! Нет, конечно, на всю жизнь сделались бы их врагами… Клянусь богом, мать умная женщина. Эти Муршудовы, бедные, лезут из кожи… А если б не отцово увечье — разве бы они сейчас так лебезили перед нами? Да нет, конечно… Правда, и это тоже не разговор — откуда им, несчастным, было знать нас до этого случая… Можно, конечно, считать их врагами… но что хорошего в такой зловредности, какой прок? К тому же, с отцом, к счастью, ничего опасного, перелом срастется. Человек, между прочим, и на ровном месте ни с того ни с сего споткнуться может… А Муршудовы вот уже сколько времени о покое и не вспоминают. И сестру взялись в институт устроить, и о моем будущем обещали позаботиться… Клянусь богом, они просто очень хорошие люди…»
Махмуд оглянулся — сзади стояла мать. Он посмотрел на нее вопросительно. Фарида опустила голову и еле слышно спросила сына:
— Ну, так что ты решил? Как, по-твоему, вся эта история должна кончиться?
Махмуд сразу понял, о чем спрашивает мать. И так же тихо ответил ей:
— Я подумал… Я думаю, конечно, было бы хорошо, если бы мы смогли уговорить отца… Жалко их, зачем все обострять…
Чувствовалось, с плеч Фариды словно камень свалился, она одобрительно посмотрела на сына.
— Вот и молодец. Что было, то было, а жизнь идет дальше…
— Поговори с папой, объясни ему все… Что ему стоит изменить показания, верно? Ничего ведь страшного, к счастью, с ним не произошло, верно?
Они продолжали говорить полушепотом, чтобы отец не мог их услышать.
— Я больше всего боялась за его голову… Но теперь-то все в порядке, опасность миновала. А ногу ему профессор лечит очень добросовестно. Очень!
Из спальни послышался вдруг звон бьющегося стекла. Фарида и Махмуд бросились туда и увидели, что Кафар уронил стакан. Он виновато посмотрел на жену. Но Фарида сказала радостно, что все просто замечательно, что посуда, как известно, бьется к счастью.
Вернувшись с работы, Фарида с удивлением обнаружила, что на окне спальни стоит букет гвоздик, а рядом — коробка орехов в шоколаде.
— Кто это принес? — поинтересовалась она.
Чимназ, которая читала в своей комнате, ничего не ответила.
Отозвался Кафар.
— Товарищи с работы приходили.
— Чего это их, интересно, принесло? Ишь ты, на подарок разорились!
— Там еще и деньги должны быть.
— Деньги?
— Да, под коробкой, наверно.
— Что за деньги? — Фарида быстро пересчитала — сто рублей.
— Это премия.
— Что за премия? За какие такие успехи?
— Последний дом раньше срока сдали…
— Да? Ну, а что же ты тогда вместо того, чтобы радоваться, говоришь об этом с какой-то грустью?
Кафар не счет нужным отвечать жене. «Да за то, что мы сдали этот недостроенный дом, нас не премировать надо, а наказывать, — подумал он. — Впрочем, те, кто поселятся в нем, и без того будут нас проклинать, Фарадж! Можешь быть в этом уверен! Значит, ты так ничего и не сделал… Другим, значит, стал, не таким, как когда-то… Неужели и тебя, как других, больше стали волновать липовый авторитет, личное благополучие? Лишь бы, мол, хвалили, пока ты секретарь, а что будет потом — тебя совершенно не волнует… Эх, Фарадж, Фарадж!..»
Раздумье его прервал телефонный звонок. Фарида схватила трубку.
— Алло! — резко прокричала она, но тут же голос ее совершенно изменился. — Я слушаю вас, Гемер-ханум…
Оборвались мысли Кафара, разлетелись…
Незаметно подошел конец июля. Тревожно и радостно было на душе у Чимназ. Она подала документы на факультет английского языка. А утром Гемер-ханум сама пришла к ним, взяла ее экзаменационный лист, записала номер группы и повторила несколько раз: «Будь спокойна, считай, что ты уже студентка!» Как бы между прочим Гемер-ханум обронила, что виза ее Малика уже готова, что в первых числах сентября его должны, вызвать в Москву, ну, а уж оттуда, видимо, направят в Иран. Если, конечно…
Тут Гемер-ханум осеклась, тяжко вздохнула и выразительно посмотрела в сторону комнаты, где лежал Кафар. И Фарида, и Чимназ, конечно же, поняли, что хотела сказать Гемер-ханум, чего она не договорила: «Если, мол, будет закрыто дело, прекращено следствие».
— Вы не волнуйтесь, — торопливо начала Чимназ, — папа…
Но Фарида была начеку, не дала, ей договорить, сделала озабоченное, чуть нахмуренное лицо и сообщила, что хотя им и удалось уговорить Кафара, пока он, мол, ждет, когда срастется нога. Он, мол, хочет
