предложение делает невестка. Если все так пойдет — у матери и молоко будет, и масло и сыр…» Он чуть было не сказал это вслух, но мать его опередила.
— Ай, родная моя, если б я могла ухаживать за скотиной… Да где уж мне теперь…
— Да почему, мама? — горячо возразил Кафар. — Ты только посмотри, тебе ведь почти ничего делать не придется.
— Эх, сынок! Я ведь только теперь, как нашу Краснуху прирезали, и позабыла, как за ней ухаживать- то, за скотиной, только теперь отошла от всех этих забот: ночь, не ночь, буран, не буран, а ты ей корм задай, подои, навоз выгреби… Нет уж, детки, дайте мне спокойно мои последние дни дожить…
Невеста, а за ней и братья дружно расхохотались. Гюльсафа попробовала было осердиться, но махнула рукой и засмеялась вместе с ними…
«А как я сам, — подумал Кафар, — сам-то я смог бы держать скотину, если б снова в деревню вернулся?» Ответа на этот нежданный вопрос у него не было…
Он посмотрел на Фариду, на детей. Они уписывали долму и без простокваши. «Ко всему привыкает человек, — подумалось ему. — Конечно, они знают, что без простокваши с чесноком долма уже не та, а все равно едят с аппетитом. Интересно, что с их аппетитом станет, если в этой долме не окажется и мяса?»
Он снова посмотрел на Фариду и детей и грустно подумал: «Как о многом мы уже забыли, а удастся ли потом вспомнить, восстановить то, что ушло? Вряд ли… Во всяком случае, это будет очень трудно…»
Он так и не доел свою долму. И когда Фарида недовольно посмотрела на его тарелку, пробормотал:
— Что-то сегодня аппетита нет.
Фарида каждый раз возмущалась, когда кто-то оставлял еду на тарелке. «Ну что мне теперь с этим делать — кошкам скормить? Не класть же обратно в кастрюлю?» Но выбрасывать рука не поднималась, и в гонце концов Фариде приходилось, как она сама говорила, подметать со всех тарелок. Наверное, оттого-то она и полнела не по дням, а по часам…
— Махмуд, а ты помнишь свадьбу дяди Вахи-да? — спросил Кафар, озадачив сына этим неожиданным вопросом.
— Помню. А что?
— Помнишь, как ты закричал, когда привели бычков — а они тогда купили на свадьбу бычков, — помнишь, как ты закричал: «Папа, смотри, какие большие поросята!»?
Все весело рассмеялись. Смеялся и сам Кафар, хо тя думал при этом, что тут не смеяться бы надо, а плакать. Да, да, плакать: пятилетршй сын крестьянина Кафара не мог отличить бычков от свиней. «Да я в его возрасте… Да я в его возрасте в любом стаде овец мог с ходу своих найти. А отец умел на ощупь определить, кого принесет матка — барашка или ярочку…»
— А что такое эйдирме, ты знаешь? — опять спросил Кафар, и Махмуд, вытирая слезы с глаз, недоумевающе посмотрел на него. Фарида и Чимназ тоже смотрели на него с недоумением.
— Что, даже в книгах никогда не встречал? Махмуд отрицательно покачал головой.
— Да неужели же ни в одной книге по фольклору об этом не написано?
Чимназ спросила нетерпеливо:
— Ну, так что же это такое? Скажи, не мучь нас загадками, папа!
Кафар вспомнил мать, вспомнил их Краснуху. Каждый вечер и каждое утро мама брала подойник, шла к Краснухе, сначала привязывала теленка, потом садилась к корове, зажав подойник меж колен, и тихим, ласковым голосом начинала напевать эйдирме:
Слушая эйдирме, Краснуха стояла тихо, иногда поворачивая морду, лизала мать в лицо. И Гюльсафа не упускала случая приласкать ее, потереться щекой о Краснухину морду… А когда молоко шло к концу, Краснуха снова лизала щеку Гюльсафы и напоминающе взмыкивала. Гюльсафа отлично понимала, что все это означает, тут же убирала подойник и, гладя Краснухе шею, приговаривала ей на ухо:
— Что, боишься, что ребеночку твоему ничего не останется? Не бойся, не бойся, не такая я бессовестная, — и отвязывала теленка.
Тот, почувствовав, что его наконец освободили, тут же тянулся к материнскому вымени, начинал жадно сосать.
Кафар затуманившимся взглядом посмотрел на детей.
— Эйдирме — такая специальная песенка. Мама моя всегда говорила: как споешь эйдирме, так и молока больше, и настроение у коровы лучше…
Чимназ снова расхохоталась:
— Господи, папа! Да откуда ж корове знать, что такое песня?
— У, коровы все понимают, дочка, прекрасно все понимают. Живая ведь тварь. А все живые существа прекрасно отличают грубость от ласки… Слушайте, но не может быть, чтобы даже в книгах… Где-то у нас должна быть ваша старая «Родная речь»…
Он не вытерпел, встал, и ворошил старые книги до тех пор, пока не нашел «Родную речь». Пролистал раз, пролистал другой, но сколько ни смотрел — найти эйдирме ему так и не удалось. Не было эйдирме и в школьном учебнике литературы. Это его очень удивило.
— Как же так? Как же это так получается, что вас уже не учат тому, что у народа были когда-то эйдирме, были сая? Нет, этого не может быть! Во всяком случае, так не должно быть!..
И Кафар, вспомнив, как это делала мама, закрыл глаза, запел таким же ласковым, тихим голосом:
— Ну браво, браво, Кафар! Порадовал нас. — Фарида с трудом вылезла из-за стола. — Клянусь богом, зря ты приезжал в Баку, зря получал высшее образование и делал несчастными и себя, и нас. Да тебе надо было оставаться в своей деревне, быть пастухом или скотником — и был бы ты уже Героем Социалистического Труда, имел бы и славу, и почет…
А Кафар, слава богу, не слышал ее, он пел теперь другое:
Приоткрыв глаза, он посмотрел на детей.
— Это как раз называется сая.
Дети вслед за матерью встали из-за стола. А Кафар все напевал и напевал. Лицо его с закрытыми глазами было словно озарено сиянием счастья, и, ей-богу, увидь это лицо кто-нибудь пришедший с холода, с мороза — это сияние согрело бы его…
А на кухне Фарида ворчала без умолку: «Да разве можно с таким характером жить в городе? Что дома пустое место, что на работе. Ты еще дождешься, что твои рабочие тобой командовать начнут!»
Услышав последние слова, Кафар вздрогнул…
С самого утра носился Кафар по стройке в своем рабочем комбинезоне, а когда выдавалась хоть минута времени, поднимался к каменщикам, работал с ними.
