забыл». Постепенно Кирилл Иванович подымался, стал крупным домовладельцем, почетным гражданином города. Как хорошо бы оставить имя свое на страницах лермонтовской биографии! Эх, запомни он поточнее, был бы сейчас главным лицом! Врать же он не смел: понимал, что тут потребуется точность. Он обвел глазами сидящих.
Среди визиток, чиновничьих и военных мундиров, светлых летних тужурок серым пятном выделялась фигура низенького морщинистого старика-мещанина, в новом не по голове картузе, жилетке и стареньком пиджаке, какие носили лет тридцать назад. Он непрерывно шевелился, вытирая потеющее лицо дурно выстиранной розовой тряпицей, томился и явно робел в обществе приятно пахнущих господ. Другой, крупный, старик истово и чинно сидел под иконой, в углу, одетый в извозчичью поддевку. Совсем седые волосы, смазанные лампадным маслом, были расчесаны по-русски на прямой пробор, но весь облик с хрящеватым носом и круглыми, когда-то диковато-озорными глазами напоминал усталого и больного орла. На стариков никто не обращал внимания, точно их тут не было. В заднем ряду кресел усаживались Щуровский, молоденький местный фотограф Раев, мелькнуло несколько студенческих мундиров. Эмилия Шан-Гирей, сияющая и помолодевшая, в амазонке и маленьком беретике с пером, окруженная членами комиссии, сидела рядом с Висковатым и говорила, говорила без умолку:
— Уж не раз, даже в печати, опровергала я мнение, что дуэль была из-за меня и что княжна Мери — это я. С Михаилом Юрьевичем я хорошо познакомилась-то лишь в последнее лето, когда «Герой нашего времени» был уже напечатан. Так что эти разговоры — вздор, вздор! А вот кто изображен Грушницким, я знаю. Это офицер Колюбакин. Читая роман, мы все повторяли: «Ах, да это Колюбакин, позер Колюбакин». Кстати, Мартынов тоже отчасти такой был. А доктор Вернер — это же Майер, хромой лекарь Майер…
Висковатый из портфеля, с которым не расставался, достал небольшой листок. На нем было нарисовано в профиль некрасивое лицо с толстыми губами и огромным лбом.
— Вот отыскал я его автопортрет. Узнаете? — он протянул листок Эмилии.
Все столпились, разглядывая портрет. Подошел и Щуровский.
— Ну да, это он! — обрадовалась Эмилия. — Умная и злая уродина!
Щуровский негромко сказал знакомому голубоглазому студенту:
— Уж этот-то Лермонтову был по душе, по уму. Тоже цену светской знати понимал. — Он еще понизил голос: — Майер-то и знакомил здесь поэта с декабристами, которые тут в солдатах служили. Говорят, его самого за связь с ними высылали из Пятигорска.
Уважительно помолчав, студент кивнул на неподвижно и одиноко сидевших мещан:
— А эти здесь почему?
— Бывшие дворовые помещиков здешних. Они место дуэли помнят, — отвечал Щуровский и прибавил со злобой: — Просвещенные господа, родственники даже, сорок лет ахали, ужасались, а никто, никто по свежим следам не отметил место, где Лермонтов погиб, не побывали там ни разу. А теперь вот обращаемся к людям из неграмотного народа нашего, может быть, только они и помнят, где был убит «стихотворец» Лермонтов.
Студент нахмурился:
— Обстоятельства дуэли темны. Вы не находите? Слухи разные ходят…
— Нехорошие слухи. И Висковатый нынче полной истины дознаться не может, как это дуэль происходила. Поздно спохватились. Кто умер, кто позабыл за старостью, а кто, может быть, и знает (он покосился на Эмилию) больше других, да за болтовней и щебетаньем светским прячется.
— Может быть, потомки… Бумаги отыщут… — неуверенно сказал студент.
— Потомки… Им еще трудней придется. Ведь вот сорок лет прошло, стихи Лермонтова в школах учат, а полной, научной биографии его еще никто не собрал; сколько стихов его погибло! Великая заслуга профессора Висковатого, что начал писать первую биографию по документам да живым свидетельствам. А слухи и воспоминания — зыбкая вещь. Сказал мне профессор, что бабушка Михаила Юрьевича раздавала его бумаги, тяжела ей была такая об нем память. Много сохранил Аким Шан-Гирей, спасибо ему… да он, будто, кое-что и сжег, что, по его мнению, было дурно. — Студент едко усмехнулся:
— Аким Шан-Гирей судил, что дурно, что хорошо, по его смыслу.
Позвякивая и сверкая кавказскими украшениями белой черкески, вошел, наконец, вице-губернатор Терской области, надменный и чопорный Якобсон и, кивнув собранию, сразу прошел к столу.
Карпов встал:
— Позволю напомнить вам, господа, о задаче, которую поставила собранная нами комиссия. В ее состав пригласили мы уважаемого профессора Висковатого, знатока жизни Михаила Юрьевича Лермонтова. Управляющий Кавказскими Водами господин Байков, большой почитатель великого нашего поэта, вошел к нам с ходатайством в сороковую годовщину гибели, которую в этом году мы так хорошо отметили — в первый раз, — воздвигнуть своим иждивением памятник в виде креста на месте дуэли, где пролилась, так сказать, священная для всей России… — он поправился: — мыслящей России, кровь. Тут выяснилось, господа, что точное место дуэли, можно сказать, и неизвестно. Называют поляну у Перкальской скалы под Машуком, а точно указать место не могут. Лесник Перкальский, живущий в караулке с той поры, показывал публике место возле скалы, получал чаевые. Когда караулку перенесли, он стал из корысти и по старческой слабости показывать другое место, поблизости новой караулки, где жил. Все запуталось за десятилетия.
— И вот, здешний помещик, владелец Шелкозаводска Хастатов отыскал простых людей, невольных участников дуэли, кои могут место сие уточнить. Мы их показания занесем в протокол и, ежели показания сойдутся, отныне указанную ими поляну будем считать местом дуэли поэта и там сделаем памятник, предлагаемый господином Байковым.
В зале становилось душно. Кто-то распахнул окно, и в комнату вошел ветерок, теплый и ласковый, зашевелил бумаги, прошелся по волосам сидящих. Стал отчетливей городской шумок, главным звуком которого было краканье копыт по булыжной мостовой.
— Евграф Чалов, — громко позвал Карпов. К столу засеменил маленький старик, сдернул картуз, поклонился, робея, собранию, и отдельный поклон отвесил в сторону Хастатова. Его бегающий взгляд опасливо и недоверчиво остановился на руке писаря, которая изготовилась писать протокол.
— Сколько тебе лет, дедушка? — спросил Якобсон, любопытно взглянув на хилую фигурку.
— Семьдесят второй годок с Благовещенья пошел, ваше благородие, — почтительно вытянулся старик.
— О Лермонтове слыхал?
— А как не слыхал! — оживился старик. — Его да Пушкина, почитай, вся Расея теперича знает. Он моих помещиков Хастатовых сродственник был. И Аким Палычу Шангирею, вроде, братеник. Я его хорошо помню, Михайло-то Юрьича. Бывалоча… Его, почитай, на моих глазах и убили тута, в Пятигорском.
К старику обратился Висковатый:
— Я, голубчик, жизнь Михайла Юрьича описываю. Мне все интересно, что вы о нем знаете. А сейчас, нам, дедушка, важно, чтоб рассказали, что помните о дуэли, да ее место указали. Больше нам от вас ничего не нужно, — добавил он, заметив, что старик забеспокоился.
Помолчав и помявшись, Чалов заговорил:
— Что помню, в точности расскажу… Держал я в те поры от себя конный двор возле господской усадьбы. Лошадей моих господа ахвицера часто напрокат брали. Прокатиться, значит, для манежу. Так вот, летом, помню, было. Два барина: один — ахвицер, Столыпин Алексей Аркадьич, тоже Михаил Юрьичу сродственник, а другой, кажись, в штатском, Васильчиков, князь, их сиятельство. Об вторую половину дня, будто, было это… Наняли у меня двух коней, ехать им в Шотландку надобно. Тогда колонию Каррас так называли. И мне приказали с ими ехать, коней, будто, им подержать надобно. В Шотландке была кофейня Рошке — немца-колониста. Возле кофейни к ним еще офицера пристали, и Михаил Юрьич был. Поехали мы все вместях к Машухе, влево свернули и спешилися все.
Байков нетерпеливо спросил:
— Далеко ли место, где спешились?
— За кладбищем, в сгиб Машука, версты две с половиной отсюда. Невдалечь Волчьей балки. Да я то место вам потом покажу!.. Спешилися они все, поставили меня за кустами коней стеречь. А сами по-за кусты на полянку возле Перхальской скалы ушли. Ну, хожу, вожу лошадей, чтоб остыли. Вечереет уже. Гроза собирается. Молоньи небо так и полосуют… Слышу выстрел. Крики… Заплакал громко кто-то, должно,
