Столыпин Алексей Аркадьич. «Убит, кричит, убит!» Тут понял я, что был между ими дуель этот самый.
— Один был выстрел? — с места спросил Щуровский.
— Кажись, один. Прогремело… — старик задумался на мгновенье.
— Испугался я. Поглядел из-за кустов. А! Вижу, Михайло-то Юрьич, батюшка наш, лежит навзничь и трава возле него кровью обрызгана. А дожж уже крупными каплями вокруг шумит… Подбежали ко мне Столыпин, заплаканный весь, губы, руки трясутся, и Васильчиков — князь, пали на коней, и мы трое в город уже под ливнем в темноте поскакали наметом. Они между собой по французскому, должно, что-то говорили, мне непонятное. Возле дома, где Михаил Юрьич жил, они меня с конями домой отпустили. Больше ничего не знаю.
Все слушали, затаив дыхание. Только ветерок шевелил бумаги, да иногда в окно доносился цокот копыт по булыжникам. Карпов, волнуясь, дергал себя за галстук. Эмилия, не отрываясь, разглядывала старика в лорнет. Щуровский, не выдержав, громко и строго спросил с места:
— Выходит, Столыпин — друг и родственник Лермонтова — бросил его тело и уехал?
За столом произошло легкое движение. Чиновные члены комиссии поверх голов старались рассмотреть Щуровского. Надменный лорнет Эмилии блеснул беспокойно стеклышками и опустился. Висковатый глядел в пол. Якобсон недовольно сказал Карпову что-то о посторонних, которых не следовало бы пускать. Он прекрасно знал артиста и его роль в лермонтовских событиях в это лето. Его замечание было оскорбительным, но Щуровский пренебрег, взволнованный более важным.
— А не знаете ли, дедушка, кто все-таки остался возле тела, когда вы уехали? — тихо спросил Висковатый.
— Говорили люди, что все оттуда разъехалися в тот вечер. Ведь дожж, говорю, лил, как из ведра, воробьиная ночь, была, — понурясь, ответил старик, заметивший, что он чем-то разгневал господ.
Щуровскому стало почти дурно от отчетливой и зримой мысли, которая у него возникла. Он сжал кулаки и закричал:
— Господи, Боже мой! Один! В темноте! Под ливнем! Лермонтов, быть может, еще живой, оставался на месте дуэли! Ведь это ужас! Господа! — Ужас!
Присутствующие зашевелились. Хорошо одетые люди за столом вежливо молчали. Лорнет не подымался более. Висковатый неподвижно смотрел перед собою.
— Выходит, может и так, — комкая картуз, потупясь, прошептал старик. — Дальше ничего не знаю. Испугался я дюже. Знал, что дуели эти законом запрещены. Людей даже опасался спрашивать потом. А то место, где они билися, знаю, помню хорошо: дело-то начиналось засветло. — Старческий тенорок постепенно крепнул. — Я то место вот сорок лет господам показываю, которые интересуются. Сродственники Лермонтова, что ли, за его телом присылали. Я ихних людей туда водил. Вот ихнему супругу, Шангирею, Аким Палычу показывал.
Напряжение, вызванное восклицанием Щуровского, несколько разрядилось. Старик, ободрясь, продолжал:
— Тогда с той поляны хорошо была видна колония Каррас, — Чалый по-местному произнес «Карась», и все заулыбались. — Теперича деревьев много, не видать… — Он еще помолчал, подумал, что бы еще доложить уважаемому собранию, и снова заговорил: — Сестра моя белье на Михаил Юрьича стирала, бывалоча. И тогда канаусовую красную рубашку его, в которой убит был — в крове вся, — отдали было ей постирать. А потом говорят: «Носи ее, Евграф!» Я ее, поминая покойника, и сносил. Потом, сказывали, бабушка ихняя спрашивала тую рубаху, с его кровью, значит, а ее уже сносил. — Евграф помолчал, вопросительно-опасливо оглядел собрание, потом глаза его улыбнулись и он неожиданно скороговоркой сказал: — Тую рубаху Михайла Юрьич любил, темненькая она, немаркая, и под мундиром носил. Как сеча жаркая, он счас мундир долой и в рубахе одной — в сечу. Так вот, верите — не верите, есть у меня тут куначок — азиат один. Он в те времена с немирными горцами против нашего войску стражался. А надысь рассказываю я ему, что меня про Лермонтова спрашивать будут. Он мне и говорит: «Знал я его. В красной рубашке, говорит, в сечу кидался, смелый был. А мы, говорит, как увидим рубаху красную, так по ней не стрелим, потому что знали: это русский акын, гегвака». Гегвака — это по-ихнему стихотворец. А они их уважают дюже и почитают за грех убивать… — Старик совсем осмелел и собирался еще что-то рассказать, но его перебил Карпов:
— А кто еще из местных жителей может место дуэли указать, не знаешь?
— Кузьма Чухнин, извозчик, еще то место, говорят, знал. Только помер недавно он. А остался его брат Иван. Он, вроде, тоже знает, — неохотно пробормотал Чалов и посмотрел в угол, где неподвижно дожидался своей очереди другой мещанин. Все посмотрели туда, и Карпов сделал приглашающий жест. Орлоподобный старик подошел к столу.
— Ты пятигорский мещанин Иван Чухнин? — прозвучал вопрос.
— Так точно, ваше благородие, — прогудел бас.
— Расскажи нам, Чухнин, что знаешь о дуэли поэта Лермонтова. Помнишь такого? И место дуэли мог бы указать?
— Об этом лучше знал мой брат Кузьма, но я сам, хотя при том деле не был, кое-что помню, от брата слыхал. Были мы дворовые люди господ Мурлыкиных, а Мурлыкины держали здесь беговые дрожки для господ приезжающих. Мне в ту пору было… двадцать пятый год пошел. На беговых дрожках с братом обое кучерами ездили. Вот было так. Часов в 10 вечера, дожж льет, как из ведра. Прибегают к нам на конный двор два офицера дрожки-линейку нанимать. Мокрые совсем. Торопятся. Ну, мы люди крепостные были, надо ехать, раз господа требуют. Поехал с ними брат Кузьма. Вернулся поздно, весь мокрый, и сказал, что привез с-под Машука в дом майора Чиляева убитого на дуэли офицера. Он его и прежде знал, тот часто наши дрожки нанимал. Рассказывал, что его слуга Ваня, дворовый, значит, его человек, дюже кричал над барином, волосья на себе рвал. Любил его, стало быть. Поговорили мы с братом, что, видно, хороший барин, хороший человек убитый был, поудивлялися господскому обычаю дуелей энтих самых. А утром глядим, а дрожки-то все в крове. Мы скореича их мыть. Дня этак через два пришли к нам господа офицеры, молоденькие, просят, покажи да покажи им место, где тот офицер убит. От них и узнали мы фамилию его и то, что писатель он знаменитый был. Повел их Кузьма, ну, и я тоже посмотреть увязался. Цветы они там раскидали и стихи читали про то, как убит поэт, невольник, мол, чести…
— А нашел бы ты это место сейчас? — спросил Карпов.
— Найти-то нашел бы. — Старик покосился в сторону Чалова. — Я туда и потом господ водил. Да то ли это, ваше благородие, место? Кузьма-то в темноте туда ездил. А я и вовсе в тот нещастный вечер там не был…
Карпов переглянулись с Висковатым.
— Ну, а когда вы с офицерами туда ходили, там следы какие-нибудь оставались: кровь, например, трава примятая?
— Нет, ваше благородие, следов не было. Да и то сказать, откудова быть следам? Ежели не ошибся братан Кузьма и поляна истинно та самая, ведь воробьиная ночь была! Гроза ужасная! Дожжем и кровь смыло и траву распрямило бы. Тут, ваше благородие, лет пяток назад фотограф наш местный, господин Энгель, да его ученик Раев — вот они сидят, соврать не дадут — брата, еще живой он был, пытали показать им это место. Они там тогда камень бел положили. Вроде как памятник. Для потомства, значит. Братан им и камень тот подкатывать помогал.
Все посмотрели на двух скромно сидящих мужчин, старого и совсем молодого. Молодой покраснел, как кумач, старый кивком подтвердил сказанное.
— Выходит, фотограф первый памятник уже поставил, — снисходительно улыбнулся Байков.
— А только нет полного ручательства, ваше благородие, что брат в темноте правильно запомнил, — продолжал солидно старик. — Вот, что вез Лермонтова мертвого с дуеля Кузьма Андреев Чухнин, пятигорский житель, это точно. Его тут так и называли: «лермонтовский извозчик».
— Точно ли? — подумал Висковатый. Ему говорили, что тело привезли в дом Чиляева слуги поэта.
— Ну что ж, господа, поедем теперь на место дуэли, — предложил Карпов. Все зашумели и направились к экипажам. Оба старика стояли у выхода, и господа, проходя мимо, порывшись в кошельках, давали им что-нибудь, как на церковной паперти. В пальцах Якобсона сверкнули два новеньких целкаша. А «жертвователь» Байков вытащил пузатый бумажник и из толстенькой пачки двадцатипятирублевок
