достойной лучшего в себе, только бы боль ушла. Я не все сделала. Разве можно всерьез о смерти? Постоянно испытываем судьбу, дрянные людишки, а когда прижмет, умоляем простить. И раз за разом – то же. Но я последний раз обещала. Больше не разрешат. Страшно. Мысли сосредоточены только на боли. Боже, Боже, взываю к тебе, помоги!
20.09. Человек, который вечером, ложась в постель, думает: «Смогу ли я заснуть?» – спрашивает о смерти, который думает: «Смогу ли я проснуться?» – о бессмертии.
Мне всегда легче признать красоту женщины, чем ее талант в искусстве.
«История Адель Г.». Я одновременно испытываю к этой женщине чувство восхищения и презрения. Погубить свое достоинство и возвыситься до таких высот любви. Любовь эта все же порочна. Она забрала душу и разум. И она прекрасна, возвратив отнятое Богу. Обреченная Адель не безвольна. Как в ней совместилось полное отсутствие гордости, самоуважения и горячка порыва, одержимость, сила чувства. Все же сила, но сила эта не человеческая, не женская. Ни один мужчина не выдержал бы постоянного полыхания этой страсти. Она сжигает, как болезнь, ее и все окружающее. Надмирная любовь, обреченная на невоплощение, но не на забвение. Дело не в записях, дневниках, реальности истории, а в той легенде, для которой нет временных и пространственных рамок, и которая возвращается, оживая в новых и новых произведениях искусства.
Разве «Нижинский» не о том же? Любовь слишком огромная, слишком не отсюда. Любовь к балету, к жизни. Кто знает, в чем тут еще дело. Но для нее было мало маленького человеческого сознания. Она вырвалась на свободу. В безумие? Которое выбирает лучших? Это как обряд посвящения. Нечеловеческие страсти и нечеловеческая судьба. Судьба для себя. Они находят, наконец, друг друга и уже никогда не расстанутся. За это надо платить молчанием. Слишком запредельна тайна эта, не осилить пониманием живущих. Миру еще не пришло время сойти с ума. Или вернуться к себе. Но нас оберегают от этого знания.
Адель убивает свою любовь, убивая свой разум. И становится его, переставая быть человеком. Сознания не существует. Все растворилось в чувстве и поглотилось им.
Просто удивительно, в моих старых дневниках (предпоследнем, особенно) безнадежность за безнадежностью, но настойчивым и постоянным рефреном: и все-таки добьюсь, и все-таки талант, и все, все плохое – суета и мимолетности. Плачу и твержу о хорошем, отчаиваюсь, и улыбка тут же умудряется проскользнуть. Самоирония порой. Даже самообладание. Когда писала, казалось, совсем силы духа во мне не осталось, вообще ничего живого. А читаешь сейчас – надо же, бойкая, как удавалось удержаться в себе, не представляю. Но что-то, значит, есть неподдающееся. Несмотря ни на что.
Потрясающее чувство непотопляемости. Вроде, ну куда хуже, а держусь и «смеюсь в лицо прохожим». Со стороны всегда виднее, хоть обзывать могу себя как угодно, жизнь-то остается собой. А натура – безалаберная и неуловимая.
Вся наша мнимая богемность – только видимость живой жизни. Зарекалась я с И. ходить куда-нибудь, а все-таки пошла на нем. хор. театр. Там встретили кучу знакомых. Околотеатральная болтовня меня раздражает. Приземленные разговоры, хохмачество тоже. Мечусь между тем и этим. Едет крыша. С И. – неуютно. Колет по мелочам. Надя все хотела со мной о важном поговорить, но нам постоянно мешали. Она жутко грустная. По проблемам чем-то напоминает меня год назад. Хотела посоветоваться, а нас разъединяли. Жалко ее. По-моему, действительно страдает. Я научилась не концентрироваться на всем этом мусоре перекрученных отношений. Мне по-настоящему надоело все в универе. И не в первый раз говорю, что ушла бы, скорее всего, даже уйду. Подлечусь, как следует (морально). То, что я все оставляю на произвол судьбы, не решаю проблем, сказывается через время, стукает меня больно, напоминает. Дразнит. Это тупик. Так что обещаю себе разгрести эту свалку.
Звонила сейчас Алеше. Голос у него озабоченный. Значит, не такой уж он благополучный, как казалось раньше. Вообще-то правильно. Я с ним познакомилась в период его «звездного часа» на поприще драматурга. А сейчас – будни. Вот, не хочу приступать, оттягиваю главное. Он сказал весьма категорично: спектакля не будет. А у меня от этой новости душа слабеет. Так живо вспомнила свои неистовства весенние. Недавно перечитывала дневники того времени, удивляясь несокрушимости оптимизма – это само по себе. А я готова расплакаться. Пьесу он мне, скорее всего, даст. И все.
Спектакля не будет. Это убийственно. Всего лишь спектакль, эфемерность. А я горюю, будто похоронила близкого. Но так это и есть. Ближе по самочувствию было ли что-то в современном искусстве? Я который месяц прощаюсь с любовью, прощаюсь и не могу проститься. Все же понять Адель могу. Любовь делает из кротости неистовство, из достоинства – пламя порыва.
21.09. Никогда не сидела на Патриарших Прудах. Сейчас солнце. Только что съела шоколадку. Ветер сильный, но теплый. Солнечная рябь на воде. Мальчики, в лодке плавают, смелые.
Была наконец-то на занятии Макаровой. Очень мило. По теме мало, больше театральных сплетен и шуток. За ними так быстро летит время. На занятии Козлова каждый говорил о своих планах. Я сказала, что, видимо, буду писать о Трюффо, посмотрела почти все его фильмы и хочу сделать обобщающую работу. Про желание писать о Ж. – П. Лео не сказала. Не люблю заранее о важном.
Мальчишка уже на середине пруда. Присел на дно лодки, смотрит по сторонам. Рядом утки плавают.
До чего здесь уютно. Тихо. Снуют машины за спиной, их не так уж и много. Солнце капает невразумительными пятнами, пробиваясь сквозь пока еще пышную зелень. Молодые мамаши гуляют с детьми. Мальчишка на лодке уже подплывает к берегу. Мне на рукав села божья коровка. Я не гоню ее. Исследует рукав. Посадила ее на палец, отпустила на скамейку. Мне всегда хотелось написать об этом моем ощущении Москвы. И писала, в общем-то. Но что-то более пронзительное, ласковое, цельное. Конкретных планов не было. В стихах такая Москва уже зажила, а проза к ней только подступает. Многое хочется посвятить прекраснейшему из городов. Как можно здесь не жить? Никогда раньше здесь не сидела. Какое наслаждение! Проходила довольно часто. Это мой любимый маршрут.
А трамвай здесь никогда не ходил. И несчастный Берлиоз попал под его призрак… Снова призрак. Желаемого. Чудесного. Болею, кашляю, хандрю меньше. От этого не легче. Странно, да? Но мне хорошо, по-настоящему хорошо.
Мысль ленива и напряжена одновременно. Мысль лихорадит, как и тело. А тела листьев (немногие) у ног, а сколько еще жизни в их зеленых собратьях. Разве я не могу быть собой? Я бываю собой наедине с собой, с искусством и городом. Молча. Все остальное – подобия. Видимо, по-другому не получится – табу. Ну, что ж, хотя бы это выяснили. Уже легче. Ветер высвистел: «Останься здесь. Не сейчас. Но душой». Я понимаю тебя. Я остаюсь. Я всегда буду здесь, с тобой. Ты живешь здесь? Да. Ты любишь меня? Да. Нельзя не любить звезду. Я звезда? Из лучших. Ты шутишь? Не раз обойдут часы год. И ты состоишься, станешь, кем мечтаешь. Спасибо, когда не во что верить, начинаешь слушать невидимое и дружить с ветром на Патриарших Прудах. Как хорошо, что мы познакомились. У меня друг в любимых моих местечках. Как можно было столько раз проходить мимо и не замечать такого приятного джентльмена. Теперь мы знаем друг друга. Есть куда возвращаться. Это так много.
