Сомневаюсь бесчисленное множество раз и, выпутываясь из этой трясины неурядиц, болею солнцем, его душой. И будто возрождаюсь для новой жизни.
24.09. Очень мощная на меня сегодня кинематографическая нагрузка. Сначала Трюффо «Последнее метро», потом премьера «Окно в Париж» Мамина, только что по телевизору «Раба любви». Не люблю мешать ощущения, но хочется так многого. Я сейчас даже немного не в себе. Кино – наркотик. Разве смогу уже без него? Но наркотик этот не крушащий, а созидающий.
Е. Соловей – «изломанные» линии ее речей, движений, безумств. Безумства кукольной головки, которая поверила вдруг, что она настоящая. И раз поверив, не смогла больше улыбаться чужой улыбкой. Все вышло из тумана и ушло в него. Только дорожные столбы в молочном его молчании, будто перевернутые тире. В небо. Но никакой многозначительности. Наоборот, все слишком ясно. И очевидность неведомого уже не через тире. А бегущая строчка дороги уже растворилась в тумане. В который раз.
Суета съемочной площадки сквозь дымку чудесного солнечного леса, дорожной пыли, пронзительной музыки приобретает тоже какой-то надмирный поэтический облик. Некие представления о богемных, капризных, талантливых шалопаях от кино. Они всегда в этом мире. Такими и останутся. У них нет выбора. У них нет даже желания прильнуть к окну действительности, чтобы увидеть реальную жизнь. Ни к чему. Они все – образ, не навязанный, а возникший. Просто влюбленный в окружающее пространство образ, который, существуя вне него, не может без него. Увязнуть в обожании жизни, как в тумане раннего утра. И пропасть, погибнуть там, захлебываясь от восторга и жути.
А жизнь, действительная, она продолжается. Только какое им до нее дело? А мне? А всем? Разве есть выбор?
И музыка …почти молчала, мечтала о тишине, унося в неповоротливом вагоне всю тоску и печаль, разбуженные любовью. Музыка сливалась с туманом. И поглощала его. Все вышло из тумана. И все пропало в нем. И все осталось в нем. Но разве настоящая музыка не бывает вещей? Она вещая, когда молит о молчании, не умея побороть свою природу, соперничая с туманом и болея им. Каждый раз забываешь главное. И радуешься этому. Нельзя пролистать судьбу, как журнал иллюстраций. Это она сама листает нас всех, но уже скорее как справочники. Всех не вспомнить. А ей нужны новые впечатления для новых ролей. А я-то кем останусь для нее?
25.09. Я многое могу простить человеку, оправдать его грубость, цинизм, равнодушие, только бы он не был мелочным. Мелочность особенно ненавистна мне в мужчинах. В себе я постоянно борюсь с ней и того же требую от других. Суетный человек мне неприятен. Широта натуры притягивает непреодолимо. Я не замечаю разные гадости характера, не хочу замечать, лишь бы простор проявлений, лишь бы по-настоящему свободен для себя и других. Мелочность – женская черта, когда она встречается в мужчинах – вдвойне порочна.
«Раба любви» – фильм старый. Но как свежа эстетика, как не забрызгана штампами и условностями его палитра. Паряще, едва притрагиваясь к действительности, фильм продолжается. Во времени и в душе. Никого не преследует, ничего не ищет. Это его можно найти и открыть для себя, как чудо, как солнечный осколок лета в октябрьскую бездарную хмарь. Летит. «Господа, опомнитесь, вас не поймут». Целует воздух восторженно-капризными интонациями, всплескивает руками. Лепесток, унесенный в дальнее.
Фильм пронизан солнцем, музыкой, дорожной пылью. Это день, это дневной уютный летний воздух. Только предчувствие осени: говорят об октябре, октябре средней полосы, и утопают в свете, духоте южных широт.
Москва уже не своя, не прежняя. Москва за гранью сознания, за границей, проведенной душой. Не вернутся. Будут жаждать этого, и отталкивать все возможности. Будут в ностальгии, будут больны тоской. И не вернутся. Не простят.
Стол – это святое. На нем должен быть беспорядок.
Последняя в гастролях немцев программа сегодня. Приехала в театр. Видела Володю, но только поздоровались. Потом увидела В.М. и Варю и говорила с ними. В.М. достал нам пригласительные. Оба спектакля понравились. Первый – звучанием цвета, второй – ритма.
26.09. Бешеная гонка. Нет, привычная. Это Варя вот в день по 3 фильма и спектакля смотрит. А я всего по два или фильм и спектакль.
Куча впечатлений. Куда все? Кому это нужно, возникает вопрос. И стоит ли приниматься за обреченную на забвение работу, т к. уверена, что ее не напечатают. Для себя? Конечно же. Конечно, нужно для себя. А все эти вопросы неуместны, просто слабость. Я справлюсь с ней. Так же, как и с ленью.
Володя? Вычеркиваем. Не люблю бороться с чужими комплексами.
Хочется до бесконечности писать обо всем, что нравится. Фильмах Трюффо, «Рабе любви», «Сангвисе». Хочется сразу обо всем. Меня не хватает. Растворяюсь в искусстве, пока больше в чужом. Но своего тоже много.
Мечтаю о кино. Ничего, кроме кино. Конечно же, и кроме литературы. Два божества, язычница. Вечная язычница. Непостоянная и непоседливая. Охота к перемене мест – это болезнь. А в личной жизни одни «оба – на – угол – шоу», где главное – углы и разочарования. Нет, так – углы разочарований.
«Сангвис» занимает. Почему у меня такой странный вкус? Я не считаю его идеальным, но все же и ужасного ничего нет.
Из привезенных в Москву гастрольных спектаклей в рамках фестиваля «Танец из Северной Рейн- Вестфалии» «Сангвис» – самый молодой. Поставленный в 1991 г. Урсом Дитрихом, он совместил традиции легендарной студии выразительного танца «Фолкванг» и взгляд на пластическое искусство нового поколения немецких хореографов. Современность предстает в неожиданных парадоксальных образах, сотканных из ритма и жеста. Ее персонажи не нуждаются в сюжете, каждый из них сам себе сюжет. Отсюда – смещение понятий. Не связанные друг с другом сценические «я» обитают по своим законам, играют только свою партию. Но их много, и столкновения неизбежны.
Хаос и гармония нерасторжимы. В спектакле Дитриха сцена усыпана песком. Шум плещущейся воды, звуки шагов. Звучит чуткая музыка Баха, будто прислушивающаяся к происходящему. В какой-то момент наступает тишина, но спектакль продолжается, продолжается под заданный вначале ритм. Вскоре музыка оживает вновь. Но никакого дискомфорта от смены звуковой палитры, подчас резкой, – не происходит.
Мужчины и женщины приходят, общаются, равнодушно соприкасаясь движениями и взглядами. Движениями, как взглядами. Подчеркнуто условно. Им нет дела друг до друга. Но друг без друга они не могут и не хотят. Это болезненное ощущение отторгнутости от самих себя и от окружающих становится обыденно-привычным. Как в осколках разбитого зеркала, находят друг в друге, воссоздают потерянный облик. Но осколки эти не собрать, не склеить. Никто и не пытается.
