и бессилии, всегда мы так, как доходит дело до битья, переходим с нормального на высо-О-окий штиль, язык сам произносит страшные, неведомой высоты слова, за которое и цепляется охваченное судорогой тело. Ах, как стыдно, джентльмены. Вот что они должны были делать со мной. Ну как бы мы жили без масок, сколько секунд длилась бы наша никчемная жизнь? И знаете, что-то вдруг случилось со мною. Меня девочка тащила в одну сторону, ноги в другую — драпать, драпать отсюда, не оглядываясь, а ноги вели туда, в центр, чтобы рядышком с этим уродом рухнуть на коленки. Ай-я-яй! До чего неустойчив человек!
Но и тут я оказался спасен, кто-то со стороны впал в полосу остановившегося моего взгляда и влепил мне в голову правым красным сапогом, хорошо влепил, навылет. Он бы мне ее оторвал, если бы не дернула меня назад физиология, не отклонила башку, сапог лишь рубчиком каблука чиркнул по переносице, и сразу защипало. Полоска кожи завернулась в уголок глаза. С ногами у меня неважно, но с руками в порядке, особенно если не финтить, а сразу. На автомате. Его перевернуло, и, пока он кренился, я врубил ему еще в ребра и в позвоночник, он посыпался под горку. За моей спиной кто-то засмеялся. Я оглянулся. В черном своем балахоне стоял на крыльце один из моих специалистов по кунг-фу, снисходительно наблюдая за моими упражнениями. Через три года его посадили вместе с другими адептами подвальных единоборств, из тюрьмы он не вернулся, рассказывали, что на него положили глаз специалисты из тайных подразделений, где он будто бы стал обучающим, но это легенды. Его просто раздавили в тюряге, уж очень был горд и верил в свою непостижимость. А тогда он был беззаботен и искал любого повода показать, что такое искусство настоящей войны. Он мне подмигнул. «Девочку заморозишь, командир!» — крикнул он весело и, дернув с шеи соседа шарф, кинул его пестрой лентой с крыльца. Шарф обвил девочку, как королеву. По морде ее плыло блаженство. Кто-то, вспомнивший о подхалимаже, вывернулся из свалки и, скинув свою шкуру, укутал в нее мою даму.
— Вали отсюда в темпе! — заорал я на нее. Она мешала мне, она мне мешала разобраться во всем.
Она мешала мне что-то сделать. Что? Свет погас! Я взял ее за ворот и поволок в номер. Там она повернулась ко мне лицом, шуба упала на пол. «Хорошо, — сказала она терпеливо, — давай трахаться, если ты хочешь! Но потом вернемся». Я накрыл ее лицо ладонью и тихонько толкнул, она села на койку, глаза ее остановились. Я вышел, притворил за собой дверь спиною, постоял, очень тянуло блевануть, и тут я увидел, что они идут по коридору, разом громыхая башмаками, руки в карманах курток, кожаные мальчики с чугунными треглавыми мышцами. Жаль, песен не пели, им бы пошло.
Шли вынимать кого-то из теплой постельки, хряпая железными сапогами, и отлетали встречные, отброшенные без касания, одним силовым полем. Джинн вышел из бутылки. Пробку из которой вытащил я.
Их силовое поле вжало меня в дверной проем, перекосило морду, хорошо перекосило, они взглянули на меня прямо и твердо, все во мне пересохло, я весь был наружи, весь открылся, стал как я есть, их это должно было просто под колени ударить, тут они и взялись бы за меня. Они прошли мимо. Боже! Они меня не узнали.
— Какая же ты сволочь! — сказал композитор.
— А ты какая! — сказал я. — Треугольная. Ты рассказал бы им об искусстве воспарения. Они бы заслушались. А я просто побежал по коридору в свои апартаменты, побросал барахло в вещмешок, вылез на балкон, он выходил на склон, внизу было пусто, я прыгнул в намет, промахнулся, ударился плечом о ледяную глыбу, перевернулся и покатился вниз.
Я прошел километров шесть по спиральной дороге, потом меня нагнал автобусик базы. Я вышел на осевую, он тормознул. Место возле шофера было свободно, врач возился внутри. Там их много было сложено. Один совсем никуда не годился, он был скрючен, очки без стекол торчали на раздавленном лице, как кости, вздувшаяся впадина одного глаза, как агат, выпирала из металлического кружка оправы. Побитых везли на соседнюю базу, если дорогу туда не завалило. Врач ругался как блатной. Из его сумбура я понял, что там продолжается крупномасштабное избиение младенцев. «Скорая» проехать не может, по телефону сказали, что едут менты, но застряли, на перевале сошла лавина. У малышей еще было время разнести любимый приют в щепки. Позже оказалось, что времени вообще было в избытке, почти двое суток. На повороте стало видно, что над впадиной, где прятался приют, поднимается розовое пятно — приют горел.
В общем, ребятишки потеряли над собой контроль. Гинтаре они насиловали обе ночи, то ли за то, что была королевой и следовало ее опустить, то ли потому, что исчезла ее защита и стало можно не одному, а всем, они и прокатились по ней все, блатари называют это «трамвай». От нее мало что осталось к утру. Вот, господа, это вам и досталось. А вы про кундалини.
Не знаю, возможно, так и полагается пахану покидать свою кодлу, без объяснений. Пришел — оттуда, ушел — вон туда, почему, зачем — ведомо лишь ему. А может быть, где-то понадобилась срочно его тяжелая рука, потому и бросил своих холуев ночью, посреди дела. Разве этих ребят что-то держит друг возле друга, кроме общего дела? Сделалось, и — когти рвать. Кто куда. Это нормально. Кое-кто из той кодлы сегодня сами паханы. Значит выкрутились. Почему нет?
Глаза мои открылись сами, темно и пусто было вокруг. Мрак, опутанный паутиной, разбитые ящики, стаканы на газете. Мышь шевелилась возле ботинка, подбирая крошки. Лаймонас спал, уронив свою большую одуванчиковую голову на грудь, свесив ее на длинном стебле. Какие-то субъекты в прозодежде гремели посудой, переругиваясь, вяло хватали друг друга за грудки, потом вылезли по дальней лестнице в какой-то пролом и растаяли в дневном свете. Затхлая теплота подвала, подгнившие доски, на которых мы сидели, — все наводило, навевало, будило воспоминания. Эти прятки в бесконечных полуразрушенных подвальных переходах, где, таясь, выжидая никогда не являвшуюся жертву, проводишь дни…
Лаймонас потянулся сладко, потер глаза грязными кулачками, сдвинул очки на лоб, потом протер и самые очки полою рубашки. Близоруко взглянул на меня.
— Что показывали во сне? — спросил я. — Уморил я тебя, бедолагу. Язык-то болтается сам, он у меня беспривязный. Эх, мне бы в няньки пойти, бешеные рвал бы куски.
— Нет, ты все хорошо говорил, особенно об этой траве, которая исчезла, потому что ее затоптали. Это метафора, я понимаю, но мы слушали с удовольствием. Тебе стало лучше? Видишь, я был прав. Сейчас пойдем погуляем, и тебе окончательно станет хорошо.
Мы выползли на божий свет. Пыль запершила в горле. Улицы закривлялись, побежали в переулки, из одного на ушастом «Запорожце» выехал старик с корнетом. На ветровом стекле «Запорожца» имелась надпись: «Мне ваши машины тоже не нравятся». За стеклом висел на веревке круглый будильник с ножками, как мина. Старик распахнул большую, как слоновье ухо, дверь, захватывая ею встречный воздух, притормозил выставленной вперед ногой и закричал: «Залезай, ребята!» Мы упали внутрь. «Запорожец» затряс сочленениями, проволочные узды, скреплявшие его основные части, натянулись, принялись раскручиваться, но тут он подпрыгнул и развил бешеную скорость. У него было все, что надо, кроме сидений и амортизаторов, мы сидели на грязном полу, и казалось, что по задницам нашим барабанит асфальт. Будильник тикал как сумасшедший.
— Куда, отец? — спросил я.
— Как куда? — удивился он. — Вы разве не закончили?
— Да вроде все, — отвечал я.
— Тогда в самый раз!
Мы выкатились из города, как удравший на свободу Колобок, и понеслись туда, где из-за горизонта вставала на дыбы, помахивая передними мохнатыми лапами, черная грозовая туча, и гром ворочался внутри нее на листе жести. Нам осталось пересечь длинное зеленое поле, усеянное разноцветными стрекозами, это планеры отдыхали в траве. Старик выставил из окошка свой корнет и сыграл «Общий сбор». Дверь сарайчика, стоявшего на краю поля, отворилась и оттуда выскочил старичок-с-ноготок, замахал коротенькими ручками, побежал коротенькими ножками. Мы выставили каблуки и тормознули транспортное средство.
— Что случилось? — кудахтал старичок-с-ноготок. — Куда ты провалился? Я третий день в простое! Чем будем закрывать квартал?
— А что я могу сделать? — оправдывался старик с трубой. — В городе никого нет. Начнется дождь — все вернутся и пойдут клиенты. Так буду возить — ты еще горько наплачешься. Вот, — хлопая по холке, как доброго мерина, продемонстрировал он меня, — приличный молодой человек, ему хочется полетать. Я его
