свои скрипучие голоса для ночного концерта, может быть, последнего в этом сезоне.
Андрей Львович вошел под сень парка, и ему показалось, будто сразу наступили сумерки. Черные колонны лип уходили вверх, поднимаясь из папоротника, похожего в лесной полутьме на птиц, вскинувших большие перистые крылья. На подгнивших стволах росли, плотно сбившись, огромные желтые чешуйчатые грибы. Вдоль крапчатой асфальтовой дорожки стояли высокие, в человеческий рост, скелеты высохшего борщевика. Изредка, пробив кроны деревьев, в глаза ударял ярко-рыжий луч уходящего светила.
На тоскующего Кокотова вдруг снизошла давно забытая, оставленная там, в литературной молодости, сладко-тягучая, томительная тревога – верная примета нарождающегося стиха, такая же верная, как тошнота при беременности. Слова, до этого бесцельно блуждавшие в праздном мозгу, вдруг стали сами собой, подобно стальным опилкам под действием магнита, собираться в рифмованные комочки смысла:
Неожиданное сравнение Натальи Павловны с самкой лешего, внезапно пришедшее в голову и даже поначалу вызвавшее у него прилив гордости за свои поэтические пороховницы, позже, после ответственных размышлений, было отвергнуто Кокотовым, как слишком рискованное. Он даже представил себе бывшую пионерку, густо обросшую шерстью, точно неуловимый гоминид «йети». Нет, не пойдет!
Так, в творческих муках, он добрел до грота, сложенного из гладышей еще во времена железнорукого штабс-капитана Куровского. Камни давно обомшели, меж ними выбивалась травка, а наверху росла раскидистая березка. Из медной трубки, вмурованной в кладку, журча, падала в бетонный вазон скрученная струйка. Автор «Нежной жажды» подставил сложенные ладони и напился – вода оказалось отличная, с кислинкой и железистым привкусом, она даже слегка покалывала язык, будто газированная.
Прислонясь спиной к холодной и бугристой стене грота, невольник стиха попытался все-таки переделать концовку, но вышло еще рискованнее:
Новый вариант к тому же совсем не соответствовал действительности: увлекаясь Обояровой, Кокотов о браке покуда не помышлял. Эти матримониальные намерения ворвались в стих явно в результате поиска концевого созвучия к слову «обнаженная». И совсем уж неприличным выглядело очевидное влияние Бездынько с его составными рифмами, которым жутко завидовали Асеев и Маяковский, возможно, именно из-за этого застрелившийся.
Андрей Львович напружил слабеющее вдохновение, пытаясь вновь пересочинить последние строки, но не успел: в лесу послышались голоса.
Однако из кустов показалась не «самая изысканная лешая», а стайка знакомых насельников: вдова внебрачного сына Блока, архитектор Пустохин, акын Джангулов, русская народная певица Воронкова и Ящик под ручку со Златой Воскобойниковой шли к источнику, неся в руках пустые пластиковые бутылки. По предписанию врача, перед каждым приемом пищи они обязательно пили целебную ипокренинскую воду, чем и объяснялось изрядное здоровье стариков, несмотря на неуклонно убывающее питание. Угнетенное душевное состояние и очевидная творческая неудача превратили одну только мысль о возможной встрече с жизнецепкими пенсионерами в невыносимое страдание, и бывший поэт, незаметно выскользнув из-под каменной сени, по короткой тропинке, самочинно протоптанной наискосок от асфальта, воротился в Дом ветеранов.
Подходя к колоннаде, Кокотов снова бросил почти безнадежный взор на стоянку, но увидал лишь многочисленное семейство Огуревичей. Закончив очередное занятие в школе «Путь к Сверхразуму», чада и домочадцы шумно грузились в микроавтобус, чтобы ехать домой – в соседний суперпоселок Трансгаза, где года четыре назад директор выстроил себе трехэтажный коттедж. Посадкой руководила Зоя Афанасьевна, зычно покрикивая, она с раздражением поглядывала на дверь Дома ветеранов. Причина ее неудовольствия стала понятна, когда автор «Роковой взаимности» столкнулся в холле с Аркадием Петровичем, напоминавшим полярника, которому очень не хочется выходить из тепла в ледяное ненастье, но долг, как говорится, зовет. Обрадовавшись отсрочке, он бросился к писателю:
– Ну что? Как вы съездили?
– Появилась некоторая надежда, – уклончиво сообщил Кокотов.
– Слава богу, я так волнуюсь, так волнуюсь… Если суд отклонит нашу жалобу, все рухнет!
– А может, просто заглянуть в торсионные поля и узнать?
– Заглядывали. там информационный провал. Знаете, что это означает?
– Нет.
– Это означает, что будущее еще не сформировано, и мы находимся в точке бифуркации, исход процесса равновероятен. Хоть бы Меделянский вернулся! У него есть выход на Верховный суд, на очень большого человека, который много лет коллекционирует «змеюриков»…
С улицы, бухнув вековой дверью, вбежал сын Прохор:
– Папа, мама сердится! Она сказала, ты напрасно тянешь резину, твоя Лапузина опять где-то шляется!
– Какая Лапузина, при чем тут Лапузина? Ты видишь, мы разговариваем с Андреем Львовичем, – испугался директор, и его мускулистые, как у саксофониста, щеки задергались.
– Вижу, – кивнул проницательный отрок. – У Андрея Львовича, как и у тебя, либидоидная аура тоже значительно угнетена…
– Почему вы так решили? – поежился автор «Беса наготы».
– Потому что она фиолетового цвета. Вы зря не хотите заняться своими энергетическими глистами! – ответил Прохор и увел покорившегося отца в семью.
Подавив в себе ревнивую неприязнь к этому торсионному проходимцу, Кокотов побрел в столовую. Честно говоря, есть ему не хотелось, но теперь тоска гнала прозаика к людям. Сердечно поздоровавшись с Яном Казимировичем, он, чтобы заглушить душевную муку, попросил любимого фельетониста Сталина немедленно продолжить рассказ о судьбе его братьев. Взволнованный столь невиданным вниманием, Болтянский порозовел от удовольствия, подарил благодарному слушателю нераспечатанную пачку морской капусты и завел свою родовую сагу.
– Итак, вообразите, Андрей Львович, приезжает мой брат Станислав в революционный Петроград и сразу же, наивная провинциальная душа, выполняя наказ покойного батюшки, всех встречных и поперечных начинает расспрашивать, как пройти к товарищу Троцкому. «Бывшие» в меховых пальто от него, конечно, в ужасе шарахались. Те что попроще посылали, кто – в Петросовет, кто – в наркомат Индел, кто – в Смольный… Большинство же вообще не знали, о ком речь, пожимая плечами. Телевизора-то еще не было! Наконец нашлись два добрых матросика с красными бантами на бушлатах, они вызвались проводить брата прямо к Троцкому, но доставили, разумеется, прямехонько на Гороховую, в ЧК. Там Стась две ночи провел на соломе в камере с двумя бородачами из «Союза русского народа» и похмельным председателем полкового комитета, растратившим казенные деньги. Черносотенцы молись и ругали жидов, погубивших
