блокпосту, прикрывая одну из дорог, по которой каждое утро уходили на задание и через некоторое время возвращались с него роты разведки. К тому времени введенная сюда с первых дней войны бригада почти полностью вымыла из своих рядов солдат срочной службы, заменив их на вечно всем недовольных и непредсказуемых контрактников. Весь наш батальон состоял только из них, солдат всех возрастов. Срочники тянули лямку службы далеко отсюда в самом сердце Сибири, на месте постоянного расположения части, и в Чечню уже не допускались.
Мой взвод был особым. На вооружении других трех взводов роты имелись, кроме автоматов, снайперские винтовки, ручные противотанковые гранатометы и, самое главное, пулеметы. У нас, окромя автоматов, было семь «АГС-17» — страшнейших дурмашин, станковых гранатометов «Пламя», бьющих очередями 30-миллиметровых гранат. Проклинали и ненавидели мы их всем взводом. Тяжеленные, страшно неудобные, они часто катались на наших спинах в горные рейды в те дни, когда не хватало людей в других ротах, и на общую работу снаряжали и наш блокпост. Происходило это почти постоянно. На войне, сколько бы ни было людей, работа для них всегда найдется и всегда еще больше ее останется.
Так вот про пулемет. Каждый контрактник, попадая во взвод и замечая отсутствие такого замечательного оружия, непременно спрашивал командира, молодого лейтенанта, вчерашнего выпускника дальневосточного училища: «Командир, а почему во всех взводах роты есть пулеметы, а в нашем нету?» Лейтенант что-то придумывал в ответ, говорил, что не положено по штату, иногда врал о чем-то, но тем не менее сам был явно неравнодушен к такой несправедливости и донимал этим же вопросом ротного капитана. Ротный, в свою очередь, скрипел о том же перед комбатом.
С великой милости комбата ближе к Новому году на четвертый гранатометный взвод был выделен один пулемет ПК. К великому же несчастью для комбата и ротного и к счастью для взвода, в те дни намечался подход «вертушек» с долгожданной заменой всех выслуживших свои полгода солдат. Дембеля, как они себя называли, заранее к такому празднику настояли мутной бледной браги, которую прятали от всех командиров, исключая лейтенанта, под землей. Вызревала эта брага также под землей. На главном нашем посту у дороги, в окопе под самыми ногами была вкопана буржуйка, что усиленно топилась постовыми в ночное время.
Поначалу мне показалось очень странным топить печку на посту, где при полном отсутствии стен тебя пронимает сквозной ветер и лезет за пазуху холод. Есть только небольшое углубление для ног да навес от дождя и снега. Для чего же топится печь? Зачем мои товарищи при смене поста так переживают и спрашивают, когда я последний раз подкидывал дрова в топку? Головоломка эта мучила меня несколько дней, пока однажды кто-то из дембелей не воткнул саперную лопатку с тыльной стороны буржуйки. Через несколько минут он извлек из ямы многолитровый стеклянный бутыль вонючей браги. Каким-то особым солдатским чутьем я понял: печь больше топить необязательно.
К этой истории о пулемете была одна (впрочем, одна ли?), связанная именно с брагой. Комбат, невысокий и пухлый майор, острый на слово и в меру болтливый, рассказывал ее как-то на построении батальона: «Иду я по батальону, смотрю, какой-то боец у палатки разведвзвода лыка не вяжет. Шапка на носу, ноги дрожат, руки кол палаточный обнимают. Я ему: „Товарищ солдат, вы пьяны! Что пили-то?“ А он мне: „Брагу пил“. А я ему: „А где вы, товарищ солдат, в наше трудное военное время, суровое на спиртное, брагу взяли? Сами гоните?“ А он меня прямо тут и шокирует: „Нет, товарищ майор, не гоню. В „зеленке“ нашел“. Я и опешил. Сам уже двенадцать лет служу, до майора дослужился, а еще ни разу брагу в „зеленке“ не находил…»
В тот самый день, когда поспела брага, и произошло-то торжественное вручение нашему взводу пулемета. За оружием тут же закрепили одного из бойцов, поставили первым в пирамиду и разошлись по палаткам отмечать надвигающуюся демобилизацию. Когда уже захмелели, кто-то из уезжающих подбросил идею напоследок дать жару чеченской земле. Пьяные солдаты во главе с лейтенантом валились на колено, а кто и стоя, и со склона стали лупить из автоматов по черной темноте леса. Вскоре вниз полетели ручные гранаты. Уже потом, после произошедшей катастрофы, все долго пытались дознаться, чья именно голова предложила проверить, работает ли наш пулемет. Никто не мог ничего вспомнить. Ладно, хоть до «АГС» руки не дошли. Просто не успели.
Комбат, услышав со стороны 14-го блокпоста беспорядочную стрельбу, живо заинтересовался этим вопросом и, минуя ротного, стал лично названивать по полевому телефону на пост дневального. Наш дневальный уже косой, как заяц, заплетающимся языком пообещал сейчас же все узнать и доложить, после чего добросовестно занял место в очереди желающих пострелять из пулемета.
Не дождавшись звонка, комбат, прихватив с собой двух автоматчиков, в середине ночи появился на воюющем блокпосту. Построив падающий взвод, он четко и по-военному спросил за все безобразие с его командира:
— Товарищ лейтенант, в чем дело?
Лейтенант, которого уже поддерживали чуткие солдатские руки, произнес ставшую потом знаменитой фразу:
— Дело?.. Дело в пулемете…
Личный состав вместе с лейтенантом, под командованием комбата, в эту же минуту выдвинулся в сторону батальонного зиндана, — глубокой ямы для пленных, — с целью отсидки до полного протрезвления. (Этот метод кодировки нерадивых бойцов применялся в Чечне повсеместно.) Исключение составили лишь единицы упавших прямо в строю. Их занесли в палатки и оставили под охраной двух автоматчиков сопровождения.
Прошли многие месяцы после этой страшной ночи. Почти все, кто был ее героем, отслужив свой срок, разъехались по домам. Остался только лейтенант, получивший к тому времени звезду на погон, да пара задержавшихся солдат. По мере убытия старых прибывали новые. И каждый пребывающий считал своим долгом спросить: «Командир, а почему во всех взводах роты есть пулеметы, а в нашем нету?» Старлей вновь что-то придумывал в ответ, отвечал, что не положено по штатному вооружению, и иногда так же о чем-нибудь врал. Но однажды попался очень назойливый солдат, который даже предлагал свою помощь в получении пулемета, обещая лично убедить в этой необходимости ротного и комбата. Упрямый солдат вновь произнес очередную, полную справедливого негодования фразу:
— Командир, а почему во всех взводах роты есть пулеметы, а в нашем нету?
Старлей, словно что-то вспомнив, тяжко вздохнул, кивнул в сторону старых бойцов и изрек уже другую знаменитую фразу:
— Да уж!.. Был у нас пулемет… Но до добра это не довело…
Смеются все.
Нарушив тишину, по пригороду Грозного заработали сонные артдивизионы. Издалека потянулось трескучее железное эхо взрывающихся авиабомб.
В красной дымке рассвета я возвращаюсь в отдел. Здесь тоже ждали боевиков, и товарищи всю ночь маялись на постах. Вместе со мною они поднимаются в общагу и укладываются на свои скрипучие, мятые кровати, заворачиваются в напитанные потом простыни.
Жестокая жара, кажется, расплавляет весь город. Рыжее солнце, зацепившись за центр неба, упрямо висит на месте и не может сдвинуться к горизонту. Сухой гроб нашего общежития, накалившийся всеми досками, выгоняет меня на задний двор отдела к крану с желтой водопроводной водой. Теплая и мутная, она слабо течет по моей шее, лицу, ладоням.
В середине дня в отдел приходят двое высоких чеченцев. Они долго переминаются с ноги на ногу и переговариваются, решая, писать или не писать заявление о краже. В конечном итоге раздумывают и собираются уходить. Дежурный майор спрашивает о причине отказа. Старший из заявителей охотно поясняет: «Вам скоро все равно всем влетит тут по первое число, так еще и нам достанется за эту бумажку. Вы что, не видите, люди из города валом валят?»
Ну что ж, хоть повеселимся немного. Надоело уже сидеть смерти ждать.
Перед вечерним построением в кабинете Тайда Рамзес Безобразный, упирая на нежелание Тамерлана строчить доносы на подчиненных, упрашивает начальника, чтобы тот поставил его на место последнего: «Я этих участковых заставлю работать! Гонять их каждый день буду! Мне здесь ни министр, ни президент не страшен!»
На самом построении Рамзес, скрючившись на крыльце перед строем, стягивает с ноги грязный, почерневший изнутри башмак и несколько минут, не обращая ни на кого внимания, ковыряется в рваном
