Игрой судьбы в редакторы попал. За годом год, угрюмый и понурый, Сидел Пучков за письменным столом, То скатывая в трубку корректуры, То на руку облокотясь челом. Для строгости придумал он пружину (Чтоб меньше думать, злиться и потеть): Всех новых — сокращать наполовину, Кто пишет год — на четверть и на треть. С маститыми гораздо было проще,— Что ни пришлют, — «спасибо!» — и в набор. Шесть раз в году стихи о летней роще, Шесть раз в году стихи про зимний бор. Но все-таки, хоть было все и просто, Пучков томился, как в стенах тюрьмы, И двадцать лет — до самого погоста — Для многих был губительней чумы. В некрологах средь щедрых восклицаний, Увы, никто сей драмы не открыл: Что он — рожденный быть кассиром в бане Так много лет редактором служил. Отстаивая свое право быть самим собой, Саша Черный не раз вступал в конфликт с рутинными взглядами редакторов «толстых» журналов. В отношении поэзии и сатиры существовали некие, совершенно непреодолимые табу, — скажем, такие: «С „Современником“ пока туго. Вы пишите, чтобы давать больше, — жалуется поэт Горькому, — а они определили сатирическую норму, ни на вершок больше: 2 страницы сатирических стихов в номере. Дорого — мол. Весь мой гонорар в номер не превышает 40 р., — если будет 50–60, это их разорит… А соображать, когда пишешь, чтобы вышло ровно две страницы, совершенно скучно» (Письма Горькому. С. 26).
CRITICUS День. 1912. 18 октября. Посвящение: «В альбом критическим урядникам». После третьей строфы следовал другой текст:
«Гав-гав! Мой вкус — закон для всех. Гав-гав! Мой вкус верней всех вкусов. Чему я чужд — то смертный грех. Все — минус, я один из плюсов». Так часто желчный педагог, Зажав перо рукою липкой. Под трафарет ровняет слог, С колом гоняясь за ошибкой. Сгребет в намордник все мечты, Польет ремесленною злобой И к сердцу Новой Красоты Привесит пломбу с низкой пробой. А между строк припев один, Припев, испытанный веками: «Кто не согласен — тот кретин». Вот грозный меч над дураками! Стары вы, criticus, для нас… Стары и безобидны даже — И разве детям вы сейчас Страшнее трубочиста в саже. Старик! Кто грамотен и резв, Кто с редким чванством носит шоры, Заносчив, зол и пресно-трезв,— Тому не лучше ль в прокуроры. Примерно в то же время поэт высказал в письме к Е. А. Ляцкому свои претензии к «критическому цеху»: «Надо, чтобы была наконец настоящая критика: без заушений, без заигрываний „со своими“, без балльной системы и задавания авторами уроков» (Тимофеева. С. 167). Обращает на себя внимание, что критический разнос устойчиво ассоциируется с учительским. Видимо, Саша Черный, которому довелось в жизни немало претерпеть именно от педагогов и критиков, считал, что эти занятия накладывают некую печать человеконенавистничества на личность. Беклин А. (1827–1901) — швейцарский живописец, воссоздавший на своих полотнах фантасмагорический мир мифологических существ, лесных и морских чудовищ. Картины его, написанные темперой, отличались яркостью и необычностью красок. Саша Черный мог видеть творения этого модного художника не только в копиях и репродукциях, но, безусловно, и в подлинниках, в музеях Германии.
ЛИТЕРАТОРЫ НА КАПРИ Сатиры, 1922. С. 130. Саша Черный был совершенно пленен атмосферой дружества и сотворчества, сложившейся в колонии русских писателей и художников на Капри. Один из писателей упомянут поэтом в данной стихотворной зарисовке: «Алексеич» — это, по всей видимости, Алексей Алексеевич Золотарев (1878–1950), которому Саша Черный не раз просил кланяться в письмах Горькому.
ИЗ ЗЕЛЕНОЙ ТЕТРАДКИ Сатиры, 1922. С. 131–133. О происхождении названия цикла можно говорить предположительно.
