Иван Васильевич придирчиво, как он осматривал гимназии, осмотрел Родиона и остался доволен.
— Очень хорошо, молодой человек, что отдали себя государственной службе. Похвально, — сказал он, источая запах обеда. — Так что вас интересует?
— Ваша любовница, — сказал Родион.
Из шарика выпустили воздух. Иван Васильевич пригнулся, словно над ним пролетела палка, вздрогнул и трусливо оглянулся по сторонам.
— Я не понимаю… Что… Как… Это не ко мне… Каким образом… — залепетал он.
— Мы расследуем смерть госпожи Саблиной. Необходимо кое-что выяснить. У вас.
— Господа, но не здесь же… Не сейчас… Нас могут услышать… Тише, прошу вас…
— Желаете вызов повесткой в участок или здесь и сейчас поговорим? — ласково спросил Родион.
Аполлон Григорьевич старательно делал вид, что тут ни при чем и вообще занят разглядыванием бюста Ломоносова, что воткнули посреди клумбы.
Основин поник и смирился.
— Что вы хотели знать? — тихо спросил он.
— Откуда узнали о смерти Саблиной?
— Весь день было какое-то странное чувство, что случилась беда… Сам не знаю.
— Решили поехать и проверить. Но из пролетки не вышли, а послали уличного мальчишку узнать, — сказал Родион так уверенно, словно был там.
— Ничего не скроешь, — вздохнул Иван Васильевич. — Так вы же все знаете…
— Почему сами не пошли?
— Боязно стало. Тем более час неурочный, могли заметить. Там еще швейцар торчал.
— Иными словами, барышню Саблину посещали рано утром, в одно и то же время?
— У меня ведь служба… А так скажешь, что инспекция назначена, и свободен…
— Посещения регулярные: понедельник, среда, пятница.
— Я бы сказал: вторник, четверг, суббота…
— Воскресенье посвящали семье. Умно, — похвалил Ванзаров. — Кому был известен этот распорядок?
— Да что вы! — Иван Васильевич даже встрепенулся. — Уж я так следил, чтобы ни одна душа не вынюхала… У меня же семья, положение…
— Ваша супруга была в курсе
Основин натянул фуражку поглубже:
— Избави бог!
— Она у вас женщина крупная, с характером, может и скалкой прибить.
— Откуда знаете? — в тревоге спросил инспектор гимназий, оплот нравственности.
— Это очевидно, — объяснили ему. — Когда и где вы познакомились?
— С супругой?!
— С Марией Саблиной. Ваш семейный роман следствие мало интересует.
— С год назад… — Основин будто уплывал в воспоминаниях. — От скуки пошел на какой-то концерт классический, и вдруг вижу… Она. Неописуемая, волшебная, чудесная… Я смотрю на нее, она на меня смотрит, и ничего сказать не можем… Просто волшебство какое-то… Она была так прекрасна, какой бывает женщина только в мечтах…
Родион покосился на Лебедева, спрашивая одними глазами: «Неужто так хороша?» Аполлон Григорьевич, конечно, подслушивал. В ответ сделал мимический знак: «Да ничего особенного, самая обыкновенная деваха, смазливая». Ну не так конкретно, но общий смысл Ванзаров уловил.
— Любили Саблину искренне и глубоко, — сказал он.
— Это не любовь… У меня словно кусок из моего страдающего сердца вырвали… Огромное, тихое, несравненное счастье… Ничего теперь не хочу…
— Мария любила развлечения?
— Машенька любила музыку… Хотела стать пианисткой, а стала учительницей музыки.
— Часто появлялись с ней в увеселительных заведениях?
— Очень редко… Понимаете, мне так тяжело! Я ведь даже выговориться ни с кем не могу. Зачем она так со мной поступила? За что? Зачем разрушила наше счастье этим безумным поступком? Как могла убить себя? Что за трагедия…
— Не было никаких предпосылок? Не хотели ее бросить?
— О чем вы! Накануне Маша была весела, смеялась, шутила, обсуждала, как мы поедем…
— Договаривайте, здесь все свои.
— Честно говоря… — Иван Васильевич запнулся, чтобы вытереть глаза. — Не мог я ее все время взаперти держать… Обманул я вас, вечером пятого обещал отвезти Машу на загородный концерт, там знакомых моих точно не будет. Она обрадовалась, платье купила. И вот чувствую, что творится что-то дурное, весь день сам не свой… Потом увидел окна темные… Ну, дальше вы знаете.
— Спасибо за откровенность, — сказал Родион.
— Да что там… Прямо напасть какая-то…
— Иван Васильевич, сейчас прошу ответить совершенно искренне…
— Конечно, конечно… Я готов.
— У кого еще из ваших знакомых такая напасть случилась? У кого любовница руки на себя наложила?
Основин посмотрел на Лебедева, словно ища поддержки. Но знакомый его усердно не понимал намеки. Даже не замечал. Опять его интересовал мраморный Ломоносов. И с чего вдруг такая любовь к скульптуре?
— Так ведь у Петра Афоновича… Тоже… Несчастье…
— Это полковник Милягин, что ли? — сболтнул Лебедев, но развить тему ему не дали.
— Что слышали о смерти госпожи Лукиной? — спросил Родион.
— Я не знаю, кто это… — Иван Васильевич шмыгнул носом… — Ах, вы про… Нет, у нас не принято посвящать знакомых в имена… подруг.
— Только господина Милягина постигло несчастье?
— К сожалению, нет… С неделю тому у Пигварского тоже… произошло…
— У Леонида Самойловича? — опять влез Лебедев. — Вот уж не знал.
— Он не стал широко об этом оповещать…
— А кто была… дама этого Пигварского — учительница?
— Кажется, актриса или певичка, какая разница… Господа, прошу простить, но время вышло… Меня уже хватились… Если больше не могу быть вам полезен…
Иван Васильевич отвесил сдержанный поклон и торопливо ушел под крыло народного просвещения. Оставив своего приятеля в крайнем смущении.
— Какие, однако, странные у вас друзья, — сказал Родион.
— Не друзья они мне! — ответил Лебедев. — Вы мне друг, а эти… Так, приятели, видимся то там, то сям, иногда выпиваем, болтаем на всякие пустые темы.
— Не знали, что у них есть любовницы?
— Конечно, знал! Кто же это скрывать станет. Но я понятия не имел, что убили именно их любовниц.
— Допускаю, — согласился Ванзаров. — Обычная бытовая слепота. Не видим, что происходит под носом, не слышим, не замечаем. Сколько у вас любвеобильных друзей?
— Десятка два наберется, я популярная личность, — сказал Аполлон Григорьевич, принимаясь за конфетки. — Вот и Пигварский молчал как рыба. При мне, во всяком случае.
— Широкая перспектива для убийств открывается. Кто таков ваш друг Пигварский?
— Не друг он мне. Служащий городской думы, что-то такое по канализации или по ассенизации, не помню.
— Что ж, похвально. Чем ближе к дерьму, тем сытнее должность.
— Да, да… — в задумчивости проговорил Лебедев и вдруг пробормотал: — Да что же я!.. Ах я, старый,
