один день, и проезда уже не было. И она вышла за Мишиного папашу, который хотя и старенький, но добрый. Однажды, слушая, Миша встал с дивана, обнял ее и поцеловал. Она вскрикнула, вырвалась и убежала. Он за ней не побежал. Он снова лег на диван.
Он лежал и прислушивался к тому, что она делала там, за стеной, в спальне. Сначала она сидела тихо, потом стала ходить, громко стуча каблуками. Возможно, она хотела привлечь его внимание. Но он лежал и молчал. Минут через десять она тихонько подошла к двери его комнаты. Она стояла за дверью. Он слышал ее дыхание. Но не двинулся с места. «Пускай постоит»,— думал он.
Отец, возвращаясь с рынка, по-прежнему заходил к нему, но уже больше не заговаривал с ним о поступлении на службу. Он поглядывал на Мишу, вздыхал и словно все ждал от него чего-то. Несколько раз, будто невзначай, заговорил он о том, что на севере некоторые богатые рыбопромышленники занялись новым делом — перебрасывают на своих ботах людей в Норвегию. Он знает этих рыбопромышленников лет двадцать, и они знают его. А что им нужно? Только поручительство верного человека да деньги.
При этих словах у Миши все переворачивалось внутри, но он делал вид, что совершенно равнодушен. Он не спешил. Он еще полежит на диване и подождет. Со временем отец станет щедрее.
Мачеха перестала посещать его комнату. Но за дверью стояла часто. Она уже не заговаривала с ним так бойко, как вначале, и ужасно робела, когда он взглядывал на нее. Он иногда развлекался тем, что за ободом при отце долго смотрел ей в лицо, ничего не говоря, не улыбаясь, не мигая. Она терялась под его взглядом, задыхалась, и на лице ее из каждой поры выступал пот.
Лето шло, и дела отца все расширялись и расширялись. Скоро из слов его Миша понял, что у него не одни ларек на одном рынке, а по нескольку ларьков на разных рынках. Он уже присматривал помещение, где бы открыть рыбный магазин. В этом магазине будет большой аквариум с живыми рыбами. Хотя он все еще ходил в серой толстовке и вздыхал, что у него ничего не осталось, однако глаза его глядели уверенно, и все чаще Миша узнавал в нем старые повадки и замашки.
— Мишенька, хочешь я тебе дам рекомендательное письмо? — сказал отец, присаживаясь к нему на диван.
— Выгоняете, папаша? — спросил Миша. Отец улыбался, смотрел ему в глаза и молчал.
Миша отказался взять письмо, если отец не даст ему денег. Но отец, видимо, все еще думал, что у Миши есть деньги. Он давал только одну тысячу — старыми николаевскими кредитками. Он уверял, что за перевоз берут как раз николаевскую тысячу. Миша не взял ничего и по-прежнему лежал на диване. Тогда отец стал прибавлять. Он прибавлял постепенно — через день, через два. На пяти тысячах николаевскими он остановился.
— Мне за границей бумага не нужна,— сказал Миша.— Дай чего-нибудь потверже.
Но уже понимал, что ничего потверже отец не даст. Июль кончился, начался август. Если до осени не уедешь, придется ждать будущего лета. Миша взял письмо и пять тысяч.
Отец повеселел. Миша тоже повеселел. Они оба очень повеселели. Миша поехал на вокзал узнавать, когда отходит поезд в Мурманск. Вернувшись, он сообщил отцу и мачехе, что поезда в Мурманск уходят два раза в неделю — по вторникам и субботам. Была среда. До субботы оставалось три дня.
На следующее утро, когда отца не было дома, Миша услышал за стеною в спальне плеск воды. Он поднялся с дивана, прошел через коридор и толкнул дверь спальни. Мачеха, с распущенными волосами, в цветном своем капоте, стояла посреди комнаты и держала в руках белый фаянсовый умывальный таз. Увидя Мишу, она выронила таз, и он разбился на несколько кусков. Вода расплескалась по всему полу. Миша молча шагнул прямо к мачехе, отбрасывая ногами черепки. Он обхватил ее и поцеловал. Она ничему не противилась.
Через десять минут, сидя с нею рядом на краю кровати, он предложил ей ехать вместе с ним. Он показал ей письмо, написанное отцом и адресованное какому-то Федору Акимовичу Лапшину в становище Усть-Шань. Он сказал ей, что нарочно переврал расписание поездов и что мурманский поезд на самом деле отходит вовсе не в субботу, а завтра, в пятницу, в два сорок дня, как раз тогда, когда отца не будет дома. Она была испугана, удручена, подавлена. Но согласилась на все.
Он сказал ей, что за границей им на первое время нужно иметь хоть немного, иначе они пропадут, и спросил, нет ли у отца валюты. Но оказалось, она совсем не знала, что есть у отца и чего нету. Отец, оказалось, дела свои от нее скрывает и дома не держит ничего. Миша сначала не поверил, потом рассердился. Увидев, что он сердится, она испугалась ужасно. Она порылась в комоде и вытащила из-под груды белья две сережки, завернутые в бумагу. Это были ее собственные серьги. Он поднес их к окну и разглядел. Лицо его посветлело. Бриллианты безусловно настоящие. Да, это не хуже валюты. Он велел ей вшить сережки в подкладку его брюк. И она вшила.
Вечером отец был еще веселее, чем вчера. Он беспрестанно похлопывал Мишу по спине, по плечу, беспокоился, как бы Миша не простудился в дороге, все жалел, что нечего ему подарить. Миша тоже был весел чрезвычайно, хохотал и подмигивал. Веселые, сели за стол — отец рядом с мачехой, Миша напротив. Отец достал небольшую скляночку со спиртом. Миша выпил рюмку и рассказал о том, как муж и жена пошли спать, а одеяло у них было короткое. Муж натянул одеяло до подбородка, и ноги вылезли наружу. Смотрит муж и видит: не четыре ноги торчат, а шесть.
— Слушай,— сказал муж, толкнув жену,— почему у нас с тобой шесть ног?
— Дурак,— говорит жена,— где же шесть? Четыре ноги. Посчитай еще раз.
Муж снова сосчитал ноги — опять выходит шесть.
— Да ты считать не умеешь,— кричит жена,— слезай с кровати и сосчитай, как следует.
Муж слез и стал считать.
— Правильно,— говорит,— четыре ноги.
Мачеха задохнулась, и брови ее намокли. Отец смеялся от души. Сам Миша тоже очень смеялся. Хохоча, он громко хлопал себя ладонями по коленям, и желтый отсвет его зубов скользил по их лицам.
На следующий день, в пятницу, отец ушел из дому рано. Миша слышал, как за ним стукнула дверь, но долго еще лежал у себя на диване. За стеной в спальне возилась мачеха. Она плакала. Он пролежал до половины двенадцатого, оделся и пошел к ней. Она испуганно вытерла опухшие глаза. На полу стояли раскрытые чемоданы, по она, видимо, не знала, что класть в них. Он сам раскрыл комод,
рассматривал ее белье, ее платья и давал ей советы. Укладывание и обсуждение вещей постепенно увлекло ее, и она оживилась. Он ходил по комнате и посвистывал, а она показывала ему то одну вещь, то другую и спрашивала, брать или не брать. Оба чемодана были полны, и все новые тюки и свертки загромождали пол. Она раза три спросила его, который час, но он все уговаривал ее не торопиться. Он сказал, что, когда придет время, он сходит за извозчиком.
Она начала одеваться без десяти два. Был третий час, когда он отправился за извозчиком, оставив ее в квартире одну с вещами. Не спеша спустился он по лестнице, не спеша подошел к углу. В кармане его лежало письмо. Пять тысяч николаевскими висели у него на груди в холщовом мешочке. Две серьги были вшиты в штанину.
До отхода поезда оставалось двадцать пять минут. Миша нанял извозчика и, не заезжая за мачехой, уехал на вокзал.
Миша медленно шел по берегу бухты. Волны почти касались его ног. Избы становища Усть-Шань огибали бухту полукругом. В бухте качались голые черные мачты рыбачьих судов. Над мачтами крутилась крикливая стая чаек, словно колесо, заведенное навеки. За избами подымались каменистые голые кряжи холмов. Большое солнце висело совсем низко; на него можно было смотреть не щурясь. От скал бежали длинные черно-красные тени.
Миша побывал на своем веку в среднеазиатских степях, в Персии, в Аравии. Он повидал Средиземное море, повидал острова Греческого архипелага и Босфор. Теперь он шел по берегу Ледовитого океана. Но и прежде и теперь он был равнодушен к тому, что видел вокруг. Куда бы его ни заносила судьба, он оставался все тем же. Окружающее менялось, но Миша был неизменен, как гривенник, переходящий из кармана в карман.
Дойдя до конца становища, он огляделся и разыскал избу, стоявшую особняком от других, на склоне горы. Потом обернулся — не следит ли кто-нибудь за ним. Но кругом было пусто, и он неторопливо полез вверх по склону.
На крыльце его встретил долговязый подросток лет семнадцати.
