— Вот что, — говорит командир, — ты ступай сейчас в тыл. Вон, видишь село? Иди прямо туда. Найди старшину и скажи, чтобы выдал тебе обмундирование и автомат, вот такой, как у всех.
Митя впервые берет в руки автомат. До этого он только слышал о нем из рассказов.
— Сколько же здесь патронов?
— Хватит, — отвечают ему.
— С таким можно воевать. Из одного, пожалуй, целый взвод фашистов уложишь.
— Совершенно верно. Мы так и делаем, — говорит офицер, — ну, ступай. Да скажи старшине, чтобы накормили тебя как следует. Мол, капитан Клименюк приказал. Скажи, что ты мой земляк и друг моего младшего брата Миши.
— Нет, товарищ капитан, я не голоден. Я пить хочу. Во рту пересохло. В груди жжет, как огонь. Жарко мне… пить… пи-и-ить…
Утром староста Шмальфус вышел во двор.
С чердака его сарая доносились какие-то глухие звуки, похожие на стон. Староста подошел ближе и прислушался. Звуки повторялись. Сомнения не было, что это стон тяжело больного.
Осторожно, с опаской староста поднялся по лестнице, ведущей на чердак.
— Пи-и-ить! — доносится оттуда.
— Кто там? — спрашивает Шмальфус.
Тихо шуршит солома на чердаке. Кто-то ворочается, и снова слабый голос:
— Пить я хочу, товарищ капитан.
Шмальфус узнает голос своего племянника.
— Майн готт! — восклицает он. Невыразимый страх обуял старосту. Страх за собственную шкуру. Он- то уж отлично знает, что за укрывательство партизан грозит смерть. Фриц Шмальфус боится смерти. Но ведь он не прятал племянника у себя на чердаке. Помилуй бог! И он вовсе не желает быть в ответе за каких-то там комсомольцев. Что делать? Вытащить племянника с чердака и сказать, пусть идет, куда хочет? А вдруг кто-нибудь заметит и донесет? Дрожь пробежала по телу. Он боязливо огляделся кругом. Ему уже начинало казаться, что кто-то, может быть, знает о том, что на чердаке у старосты Шмальфуса скрывается раненый жандармами племянник его жены, которого ищут по селу. И гонимый чувством страха и ненависти к партизанам, Фриц опрометью побежал в жандармерию.
Будто сквозь сон слышит Митя скрип приближающихся шагов. Затем несколько секунд тишина и топот ног по лестнице. Снова тишина и хриплый голос:
— Кто тут?
Но Митя не может осознать, кому принадлежит этот голос. Другу или врагу. Жажда, испепеляющая жажда заслоняет собою все.
— Пи-и-ить! — просит он ослабевшим голосом.
Глаза Романенко наливаются кровью. Он бросается на чердак, разрывает солому и видит окровавленного, в лихорадочном бреду, Дмитрия.
— Вот ты где! А мы ищем тебя, с ног сбились. Поднимайся!
Митя лежит недвижно. Кажется, все, что происходит перед ним, не касается его.
Романенко хватает лежащего за волосы, слипшиеся от крови, и яростно, скверно ругается.
Митя видит перед собой страшное, угреватое, искаженное злобой лицо. Но оно как-то внезапно расплывается, стушевывается и на его месте четко вырисовывается добрая улыбка молодого капитана. И кругом родные, обветренные лица бойцов.
— Мы скоро будем в Крымке, — говорит капитан. — Я с вами, товарищ капитан. Мы все с вами. Остервенелая брань, звериное рычание. Грохот выстрела, вместе с ударом в висок. И… темнота.
Глава 21
ЗА РОДИНУ!
Утром двадцать восьмого февраля все население Крымки было взбудоражено криками:
— Ведут!
— Хлопцев наших ведут из Первомайска!
Будто эхо разнесло эту весть по селу из края в край. Жители Крымки от мала до велика повыскакивали из хат. По улицам бежали полураздетые ребятишки, старики, женщины, покинувшие топящиеся печки. И весь этот гудящий человеческий поток устремился к окраине села, откуда выходила и тянулась по степи дорога на Первомайск.
Здесь, на окраине, собирались огромной толпой. Лица людей выражали чувство тревоги и смутной надежды. Думали, что, может быть, все обойдется и хлопцев с девушками распустят по домам.
Взоры собравшихся были устремлены на дорогу, по которой двигалась небольшая колонна крымских подпольщиков. По обеим ее сторонам с винтовками наперевес шагали по снегу жандармы. Их было более полусотни. Впереди колонны ехал верхом начальник жандармского поста Анушку.
В Крымке знали о пытках, применяемых румынскими фашистами при допросах крымских комсомольцев. За эти двенадцать дней люди много слышали о зверствах префекта Изопеску и его палачей. Но то, что увидели сейчас, превзошло все их ожидания. Это было ужасное, леденящее душу зрелище.
Скрученные попарно по рукам колючей проволокой, окровавленные, избитые до неузнаваемости, шли юноши и девушки. На некоторых из них вместо одежды висели клочья, иные были в одних нательных рубашках, пропитанных кровью, некоторые ступали по мокрому снегу босыми ногами. И почти на каждом бинты: бинты на головах, на руках, алые бинты, окрашенные кровью.
Но что больше всего взволновало собравшихся и заставило трепетать сердца, — это тишина. Ни единого звука, ни слова, ни стона, ни малейшего проявления слабости. Будто не было здесь ни боли, ни мук. Какая-то гордая, величавая тишина владычествовала в этом молчаливом шествии. Они шли с гордо поднятыми головами, презирая муки и тех, кто причинял их. Шли, как подобает сильным.
И та же гордая тишина царила среди собравшихся.
— Мама, им больно? — тихо нарушил тишину детский голосок.
— Больно, — ответила мать.
— А почему они молчат?
— Потому что они герои, — вместо матери пояснил глухой, стариковский голос.
— А героям не страшно? — не унимался мальчик. Ему до конца хотелось понять эту тайну молчания.
— Не страшно. Они сильные и смелые, — ответил тот же голос.
Колонна приблизилась. Перед крайними хатами дорога чуть изгибалась, и колонна развернулась боком к стоящим.
Впереди шли связанные между собой Поля с Марусей Коляндрой. За ними Соня Кошевенко с Верой Носальской, схваченной по подозрению два дня назад, дальше Надя Буревич с Тамарой Холод. За девушками, связанный с Карпом Гречаным, шел Владимир Степанович Моргуненко.
Он глянул в сторону односельчан и улыбнулся всем знакомой улыбкой. И все, сколько было людей, поклонились.
Дед Григорий вышел вперед и, сняв шапку, склонил седую голову перед героями.
В полусотне метров Анушку приказал колонне остановиться. Сам он подъехал ближе к собравшимся, обвел всех злыми глазами и спросил:
— Кто разрешил вам собираться здесь?
Народ молчал. Не от боязни, а от прилива враждебных чувств, от лютой ненависти к этому человеку. Если до той поры некоторые считали его просто жандармским офицером, исполняющим свои, по приказу свыше, обязанности, то теперь каждый видел в нем палача, истязающего их детей, заклятого врага, убить которого каждый почел бы за свой святой долг, если бы было возможно.
— Я спрашиваю, почему собрались?
— Детей наших посмотреть, — отозвался из толпы женский голос.
— Я думаю, от таких детей хорошие родители давно бы отказались. — Он шарил глазами по толпе,
