Глава 22
ЧАПАЕВ НЕ СДАВАЛСЯ!
Парфентий успел спрыгнуть с чердака прежде, чем жандармы подбежали к сараю.
Пригибаясь как можно ниже, он пробежал глубокой канавой вдоль огорода и, проскочив молодой вишневый садик, очутился на изгибе узенькой кривой улочки. Здесь он на секунду остановился, чтобы перевести дыхание и решить, куда бежать дальше.
Сквозь звон в ушах он слышал беспорядочные выстрелы, крики, слова грубой брани. И совсем близко раздавались голоса бегущих людей. Это была погоня за ним. Раздумывать было некогда, да и выбор оставался единственный: проскочить через огромное село, выйти к речке, а там через лед на остров, в лес. Там можно скрыться от преследовавших его жандармов.
Поправив сбившуюся повязку на раненой ноге, Парфентий выбежал на дорогу. Но тут же остановился. Вдоль улочки, прямо на него, ехал шагом верховой.
Юноша бросился в сторону и спрятался за ствол старой коряжистой вербы, низко свесившей над дорогой свои редкие оголенные ветки.
По дороге, по рыхлому, распущенному оттепелью снегу, хлипали копыта лошади. Все ближе и ближе отдавалось в ушах Парфентия их равномерное хлюпанье. Наконец, совсем близко зашумело тяжкое, прерывистое дыхание усталого коня. Еще секунда, другая, и ездок был совсем рядом. Сжав в руке наган, Парфентий шагнул из засады и преградил дорогу ехавшему.
— Стой! — негромко, но угрожающе произнес Гречаный.
Ездок дернул поводья. Лошадь шарахнулась было в сторону, но почувствовав на поводе руку, остановилась.
— Стой! — повторил Парфентий. — Руки вверх!
Увидев направленное на себя дуло нагана, полицейский поднял руки.
— Слезай!
— Что ты, Парфень.
— Слезай, говорю.
— Я не трону тебя, — промямлил в испуге седок, — иди, куда хочешь.
— Слезай, гад! Застрелю!
Полицейский, не опуская рук, спрыгнул с лошади.
— А теперь кругом и марш бегом, шкура! И не оглядывайся, а то пристрелю.
Перепуганный насмерть полицай быстро засеменил в сторону, противоположную той, откуда доносились приближавшиеся голоса погони.
Превозмогая боль в раненой ноге, Парфентий с трудом влез на лошадь и помчался вдоль села.
Орава жандармов бежала по следу Парфентия. А след был необычный, приметный. Правая нога беглеца печатала на мягком, сыром снегу четкие оттиски подошвы сапога, левая же оставляла бесформенные вмятины от раненой ноги, обмотанной тряпками.
У дороги, у изгиба узенькой улочки, след обрывался. Здесь подбежавшие жандармы увидели смешение конских и человеческих следов.
— Бандиту подали лошадь! — в отчаянии прорычал один из жандармов.
— Не догнать нам, капрал, пешком в такую слякоть.
— Продолжать погоню! — крикнул капрал. — Он не должен уйти! Это главный преступник и нас повесят за него.
Вся орава, тяжело дыша, устремилась вдоль улицы, простроченной взад а вперед следами конских подков.
Парфентий мчался по знакомым улицам родного села. Но все ему сейчас казалось незнакомым, будто впервые виденным. Задернутые мутной пеленой, бежали навстречу хаты, деревья, палисадники. Из дверей, из окон смотрели на него односельчане. Парфентию сейчас не могло придти в голову, что все эти родные люди, знающие его с детства, смотрели на него с изумлением, восхищаясь его отвагой. Он ничего этого не замечал, не узнавал никого. Все сливалось в расплывчатые, движущиеся навстречу пятна, окрашенные в единый серый цвет. Перед глазами плыли, расходились горячие желтые круги да мерно качалась голова скачущей лошади, с плотно прижатыми ушами. Он поглощен был одной мыслью, одним желанием, — не даться в руки тем, кто бежал по его следу. Уйти и мстить, мстить беспощадно, презирая смерть. Мстить за себя, за смерть боевых товарищей, за тата и за учителя, отдавших жизнь за Родину.
Лошадь, как бы угадывая желание ездока, мчалась в нужном направлении. А может быть Парфентий, стремясь уйти, сам ясно не сознавая, направлял ее покорный стремительный бег.
Обогнув небольшой пустырь, лошадь перемахнула канаву и вынесла Парфентия на широкую улицу. Это была последняя улица села. Там, в конце ее, начинался колхозный сад, сначала полого, а потом круто спускавшийся к речке.
И вдруг перед глазами Парфентия возникла длинная белая стена сарая. А вот и хата с чуть провисшей на середине крышей. Да ведь это его хата. Вот и до каждой тростинки знакомая камышовая изгородь, два абрикосовых дерева перед окнами…
Сердце встрепенулось, сжалось на короткий миг, будто тяжелые горячие клещи сдавили его. Вспыхнуло желание увидеть дорогих сердцу и крикнуть им: «Я жив! Я буду жить!»
Сильным рывком Парфентий свернул лошадь с дороги и подъехал к хате.
Наружная дверь была настежь распахнута От нее вдоль сеней тянулся наметенный поземкой снежный сугроб.
Юношу охватила тревога.
— Мама! — позвал он.
Тишина.
— Маня! — крикнул он громче.
Никто не отозвался.
Парфентий быстро спешился и шагнул через порог. В хате и в кухне царили холод и запустенье. На полу, перемешанные со снегом, были разбросаны вещи — следы грабежа. И как молния полоснула мысль: «Что же сталось с его родными? Где мама с Манюшкой? Неужели арестованы? Неужели пошли на мучения за него? И тато погиб… нет теперь никого… Родное гнездо, где родился, рос, лелеял светлые мечты о будущем, было разорено». И чувство тоски и скорби по погибшим боевым товарищам, и гнев к палачам сдавили грудь. Казалось, что где-то под самым сердцем скипалось все это в один тяжелый слиток. И охватили юношу горечь и обида, что так мало сделано. И еще большая обида оттого, что уже нельзя было исправить все это сейчас в его положении. А хотелось броситься на врага, рвать, грызть зубами, топтать ногами.
Парфентий выбежал на улицу и, обращаясь туда, где только что свершилось злодеяние, сдавленным от гнева голосом закричал:
— Гады! Кто дал право? Врете! По-вашему не будет! Вы за все заплатите, слышите, за все!
— Парфуша! — вдруг услышал он крик. — Уходи скорее! Они идут! Беги, они идут! — все звонче повторял встревоженный женский голос.
И, повинуясь этому голосу благоразумия, Парфентий сел на лошадь и помчался дальше по улице. В ушах звенело тревожное: «беги, они идут!»
Проскакав последнюю улицу, Парфентий въехал в колхозный сад. Здесь между деревьями лежал толстый слой вязкого снега, доходившего лошади до колен. Она перешла на тяжелую рысь, но тут же, выбившись из сил, пошла шагом.
Впереди, совсем уже близко, начинался спуск к Кодыме. А там, всего каких-нибудь полсотни метров, — и желанный берег.
Отломив толстую хрупкую ветвь, Парфентий хлестнул измученную лошадь. Она рванулась и, сделав несколько скачков сходу, провалилась в глубокую яму, до верху занесенную снегом.
Парфентий перелетел через голову лошади и сильно ударился о пень, торчащий из-под снега. И весь окружающий его мир внезапно стал каким-то иным, туманным. В неясных очертаниях поплыли кругом
