осуществилась. Заднестровские земли захвачены и теперь составляют часть Романия Маре.[4]
— Транс-нистрия, — вслух проскандировал Анушку, — Транснистрия. Это что-то вроде румынской Индии. Неисчерпаемые богатства. Море, порт мирового значения. В самом деле, как подумаешь, кружится голова. Теперь только нужно подобрать ключ, как подойти к этому народу. Говорят, капризны русские, и что они, как сталь, чем больше их бьют, тем тверже становятся. Стало быть, зуботычиной многого не добьешься. Словом, жизнь сама покажет.
— Староста села явился, — доложил писарь Петре, оборвав размышления начальника.
— Пусть обождет.
Анушку не торопился. Он взял себе за правило не сразу принимать подчиненных. Локотенент считал, что местных, тех, кто служил им, нужно держать в руках, примерно так, как он, офицер, привык держать своих нижних чинов. Поэтому он не спеша добрился, протер одеколоном лицо, прошелся по усикам фиксатуаром и, посидев еще, просто разглядывая себя в зеркало, приказал впустить.
В кабинет вошел невысокого роста, плотный, вислоплечий староста Фриц Шмальфус. Он много лет живет в Крымке, здесь порядком обрусел. С приходом в Крымку оккупантов объявил себя немцем румынским властям и был назначен старостой села Крымки. И сразу же, будто из-под спуда, вытащил совсем несвойственные ему ранее привычки, появилась характерная немецкая гортанная хрипотца, резкий отрывистый разговор и начальнический тон, заимствованный им от проходивших через село немецких солдат. Наряжался Фриц теперь в серозеленый немецкий мундир и с короткими голенищами сапоги, подбитые морозками.[5] С виду он походил на мелкого бюргера, обращенного в ефрейтора вермахта.[6] Староста Шмальфус, хотя и являлся подчиненным румынскому жандармскому офицеру, но, войдя в кабинет, держался непринужденно. Он знал, что в этой войне хозяевами являются его соотечественники — немцы, а румыны лишь компаньоны с небольшим паем и весьма ограниченными правами.
Не снимая фуражки, староста остановился на пороге.
— А, Фриц, здравствуй!
— Гут морген, гер локотенент, — ответил Фриц, с трудом выговаривая слова забытого родного языка.
— Фриц, сегодня день моего ангела.
— Поздравляю, — сдержанно ответил Шмальфус.
— Спасибо. Обязательно объявишь населению от моего имени, что я разрешаю сегодня с полудня прекратить работу. Пусть отдыхают и веселятся.
— Что же, это неплохо придумано, — одобрил Шмальфус.
— Тебя, дорогой Фриц, прошу сегодня быть моей правой рукой.
Фриц пожал плечами.
— Будешь главным распорядителем сегодняшнего званого вечера. Привезешь сюда продуктов разных человек так… на сорок.
У старосты ёкнуло сердце. Он знал, что почти все съестное было уничтожено немецкими и румынскими солдатами. А то немногое, что оставалось у населения, было далеко запрятано. Во всяком случае, о добровольном пожертвовании со стороны населения не могло быть и речи. Фриц Шмальфус подавил в себе вздох и промямлил:
— Слушаюсь.
— Найди двух или трех женщин поопрятнее, умеющих хорошо готовить. Это в помощь моей кухарке.
— Это мы подыщем.
— Составь мне список учителей и учительниц, оставшихся в Крымке. У кого есть взрослые дочери — пометь.
— Это тоже нетрудно.
— Пока всё.
Староста облегченно вздохнул.
— Днем почаще заходи сюда. Может, еще что понадобится. Понял, Фриц?
— Понял, — снова вздохнул Фриц, мало веря в успех дела с продуктами.
Анушку любезно взял старосту за локоть и проводил до двери.
— Иди, выручай, Фриц. — Офицер понизил голос. — А вечером придешь ко мне как гость, с женой, конечно.
Проводив старосту, Анушку стал думать о своей роли в сегодняшнем представлении. Он остановился перед зеркалом, отражавшим его в полный рост.
— Вы, Траян Анушку, офицер румынской королевской жандармерии, должны сегодня показать, что вы не только офицер-победитель, но и гостеприимный хозяин. Пусть эти дикари увидят, что румынские офицеры умеют не только воевать и управлять, но и веселиться. Сегодня я им закачу такую феерию, какую они ни в цирке, ни во сне не видели. Петре! — крикнул он.
— Я здесь, домнуле.
— Здесь в кладовой, кажется, есть музыкальные инструменты?
— Есть какие-то.
— Просмотри их хорошенько. Я хочу, чтобы у меня на именинах играл русский оркестр.
— Чудесная идея, домнуле!
— Записывай, Петре. Не мешкая послать машину в Голту, пусть сделают закупки.
— Я слушаю.
— Купить побольше конфетти и серпантина.
— Едва ли это есть, домнуле.
— Тогда цветной бумаги, сами наделаем.
— Это еще возможно.
— Распорядись, чтобы купили сотню свечей для иллюминации.
— Есть.
— Несколько букетов живых цветов.
— Есть.
— Пусть возьмут дюжину бутылок цуйки и дюжину итальянского рому.
— Рому… — как эхо, повторил Петре, записывая.
Анушку задумался.
— А не мало напитков?
— Хватит, домнуле. Вы прикажите старосте доставить самогону.
— Не забудь сказать, чтобы купили два флакона духов «Шануар». Лучше, конечно, если достанут «Красную Москву». Сколько это будет стоить?
Петре подсчитал.
— Около тысячи марок, домнуле.
Анушку вынул бумажник, не раскрывая, повертел в руках и решительно спрятал обратно в карман.
— Передай старосте, чтобы достал эту сумму. Скажи, что взаймы.
— Он не поверит, домнул локотенент.
— Это его дело. Действуй, Петре.
— Может, мне самому катануть в Голту, домнуле? — спросил Петре.
— Нет, ты мне тут нужен. Пошли Лопашку, он из буфетчиков.
После того, как еще много всяких поручений и наставлений выслушал писарь Петре, колесо завертелось. Забегали люди. Обливаясь потом, носился по дворам староста Шмальфус, то уговаривая, то бранясь, требовал именем Анушку деньги, сало, кур, яйца, брынзу и грозил навести гнев начальника жандармерии на упиравшихся.
Собрать музыкантов по селу было поручено Семену Романенко. Но это оказалось самым трудным делом. Оркестр, созданный задолго до войны, состоял частью из сельской молодежи, которая теперь была на фронте, и частью из школьников старших классов. Оркестр был душою села: он провожал ранней весною
