На другой день Парфентий попросил у матери новую рубашку, торопливо оделся.
— Собери что-нибудь поесть, мама.
— Куда ты собираешься?
— К дяде Ивану Беличкову нужно зайти, он обещал подбить мне подметку, оторвал вчера.
Наскоро поев, Парфентий спустился огородом к речке. Не чуял он, как ноги несли его по влажной траве вдоль берега. Настроение было приподнятое и подмывало запеть любимую песню. С трудом сдерживался он, чтобы не разнести по берегам Кодымы её слова:
Потом берег, лес и, наконец, вот она, в двух шагах от него, — заветная, милая сердцу поляна. Ласково оглядел Парфентий знакомые с детства густые заросли орешника, молодые вербы, хороводом стоявшие вокруг. Теперь все это утеряло свои живые, яркие краски лета, выцвело, поблекло, помертвело. Густая высокая трава, что летом пестрела ковром, поржавела и приникла к промокшей земле. Молодые вербы, окаймляющие поляну, растеряли нежно серебристую листву и стояли понуро, будто стыдясь своей осенней наготы.
Серебряной поляной крымские школьники называли полянку в лесу за рекой в километре от Крымки. Это была небольшая прогалина в чаще леса, окаймленная молодыми серебристыми вербами. Еще задолго до войны этот живописный уголок облюбовали хлопцы для репетиций пьес, которые ставили тогда. Ребята любили глухой уголок. Часто отдыхали и веселились они здесь в свободное время.
В дни войны о серебряной поляне редко вспоминали. Без отцов, старших братьев трудно было управляться в колхозах. В короткие, свободные от работы минуты каждый бежал в школу, чтобы послушать по радио сводку. Этим только и жили, это только волновало сердца.
С первых дней оккупации о поляне, казалось, забыли. Молодежь, измученная за день на работе, забивалась по хатам. Позже, когда комсомольцы вступили на путь борьбы с захватчиками, они вспомнили о серебряной поляне. Вновь загудела она молодыми голосами. Но теперь уже не пьесы и не страницы романов стали предметом внимания и обсуждения хлопцев и девчат. Иное волновало собравшихся. Тайно, с большой осторожностью, сходились бывшие школьники на серебряную поляну и читали листовки, сводки Совинформбюро, сброшенные на поля советскими самолетами.
Выбрав открытое местечко между плотных кустов, Парфентий осмотрел поляну кругом. Лес жил своими особыми звуками и шорохами. Даже в глубокую осень, когда, казалось, все живое попряталось, притаилось, в его оголенных поределых зарослях не прекращалась кипучая жизнь. Пронзительно трещали сороки, перелетая с ветки на ветку, нежно посвистывали синицы. Где-то неподалеку звонко стучал дятел, изредка потрескивали сучки под лапками проворных, невидимых зверьков.
Долго стоял Парфентий, вслушиваясь в эти звуки и шорохи, и старался уловить осторожные шаги или нарочный приглушенный кашель. Он был уверен, что где-нибудь поблизости, а, может быть, и совсем рядом, затаился человек, к которому он, Парфентий, тянулся сейчас всем сердцем. Юноша всматривался в каждое деревцо, пристальным взглядом пронизывал каждый кустик орешника. Он ждал, что вот-вот из-за ствола дерева или из лесной глубины появится учитель. При каждом легком треске сучка он вздрагивал и оглядывался.
К этому напряженному ожиданию вдруг примешалась тревога. А что, если Владимир Степанович не пришел? Нет, только не это. Он так ждал этой встречи. Да и не мог учитель вызвать его сюда, не подготовив встречу, не учтя всех возможностей. Внезапно в голову пришла мысль, что Владимир Степанович так же, как и он, соблюдая осторожность, затаился где-нибудь поблизости и ждет.
«Конечно, я должен первым дать о себе знать», — решил Парфентий и вышел на поляну.
Неподалеку, за спиной хрустнула сухая ветка. Парфентий обернулся на звук. Между кустов орешника, на фоне черной глубины леса, стоял незнакомый человек. Это был пожилой мужчина, с небольшой русой бородой, обрамлявшей крупное, полное лицо. На нем был ватный пиджак с барашковым воротником и черная фуражка.
Они стояли и смотрели друг на друга. Парфентий с замешательством, незнакомый человек — с любопытством.
— Кто ты? — строго спросил бородатый.
Парфентий был не из трусливого десятка и в свою очередь задал вопрос:
— А вы?
— Человек. Ты меня не знаешь?
Парфентий отрицательно покачал головой. Как же было узнать, когда и голос человека был ему незнаком.
— Подойди поближе, — улыбаясь, сказал незнакомец.
Парфентий нерешительно приблизился. Теперь их разделяло расстояние в какой-нибудь десяток шагов. Из густой, русой оправы лица на Парфентия тепло и весело смотрели карие глаза учителя.
— Владимир Степанович! — радостно воскликнул юноша и бросился к учителю.
Они долго жали друг другу руки, затем, крепко обнявшись, расцеловались.
— Теперь узнал?
— Ну, конечно!
Парфентий с удивлением и восхищением смотрел на учителя.
— Повстречай я вас где-нибудь в другом месте, ни за что не узнал бы. Так и прошел бы мимо, — сказал он.
— Так и нужно. Осторожность, выдержка, смекалка — неизменные спутники подпольщика. Ты это тоже должен помнить. Что ты на меня так смотришь?
— Все не могу поверить, что вы могли стать вот таким.
— Каким?
— Усатым, бородатым и… совсем другим, непохожим. И голос у вас был чистый, звонкий, а теперь глухой и низкий. Мне думается, пройдите вы сейчас по улице Крымки, и вас никто не узнает.
— Борода и усы выросли, а голос — дело артистическое.
Учитель легко положил руку на плечо юноши. Они тихо пошли, углубляясь в чащу.
Осенний туман низко плыл над землей, путался в кустах, обволакивал сизоватыми рыхлыми клочьями потемневшие стволы деревьев.
Первым заговорил Моргуненко:
— Прежде всего расскажи, что у нас в Крымке творится.
Парфентий, волнуясь, начал подробно рассказывать. Он говорил, как хозяйничают в селе захватчики. Со смешанным чувством горечи и гнева сообщал о том, как комсомольцев, крымских школьников жандармы под конвоем гоняют работать на железную дорогу. Жаловался учителю, как сельский клуб оккупанты превратили в жандармский пост.
— Да еще заставляли нас вырубать рощу перед клубом. Лес им понадобился для перегородок в жандармерии. Понимаете?
— Вырубили? — встревоженно спросил учитель.
— Что вы! Отказались хлопцы, все, как один. И дед Степан с дедом Митрием тоже с нами.
— Молодцы! Правильно сделали.
— Сказали просто, что рубить не будем и никому не — позволим.
Парфентий глянул в глаза учителю и улыбнулся.
— Помните, как мы с вами сажали эту рощу?
— Помню, Парфень, — задумчиво промолвил Моргуненко, — и ничего вам не было за то, что не послушались жандармов?
— Ну, как же! Разве они могли простить нам это? Начальник приказал всех нас, бунтовщиков, высечь плетками.
