Моргуненко поежился, словно от холода. Он понимал, чего стоило сейчас Парфентию вот это внешнее спокойствие.
— Понимаю, Парфень, все это нелегко переносить.
— Да, я вам не сказал. В нашей школе румыны устроили огородническую ферму. Николенко главным агрономом назначили.
— Николенко? — переспросил учитель.
— Да. Он теперь в живет там, в вашей квартире. Ах, вот еще что, — спохватился Парфентий, но тут же замялся. Он явно раздумывал, говорить или нет.
— Я слушаю.
— Ваши… вернулись. Александра Ильинична с Леночкой и бабушка.
Весть о том, что семья осталась в руках врагов, поразила Моргуненко. Его мягкое, спокойное лицо приняло тревожное выражение.
— Как они?
— Все живы-здоровы.
— Где живут?
— Сначала они вернулись в свою квартиру, а потом, когда Николенко выселил их, перебрались к деду Григорию Клименко.
С минуту они шли молча. Учитель больше не задавал вопросов. Парфентий понимал, что на душе у Владимира Степановича тяжело и что нужно дать ему время подумать, перечувствовать услышанное. Он отошел немного в сторону и стал поднимать с земли жолуди, с преувеличенным вниманием рассматривая их.
— Ты чего же замолчал? Рассказывай дальше.
О многом рассказал ученик своему учителю. Поведал свои сокровенные думы, открывал душу, ибо верил, что Владимир Степанович сейчас был для него гораздо больше, чем любимый учитель, он являлся посланцем партии, их руководителем и наставником.
Моргуненко слушал ученика, стараясь не пропустить ни одного слова. Он знал, что за каждый поступок молодых людей, за судьбу каждого из них он в ответе…
Они зашли далеко в чащу и повернули обратно.
— Да, много новостей ты мне рассказал, — промолвил учитель после того, как Парфентий закончил говорить и шел молча.
— Это еще не все, Владимир Степанович, всего и не перескажешь.
— Основное мне понятно, Парфуша. Тем более, что не только в Крымке, а повсюду теперь творятся страшные дела: грабежи, убийства, гнет. И только борьба, Парфентий, может избавить нас от этой беды. Верно?
— Я тоже так думаю.
— Иначе и думать нельзя. Слушай. В северных лесистых районах нашей области начинает разрастаться партизанское движение. Всюду по селам Савранского, Песчанского, Гайворонского и других районов создаются подпольные группы. Настало время, когда в Крымке нужно начинать борьбу. Ты наш разговор тогда в школе помнишь?
— Как же, все помню.
— Тогда скажи, что тебе удалось сделать за это время?
— Задание ваше я выполнил. Подобрал верных и надежных товарищей.
— Сколько вас сейчас?
— Пока семь человек.
— Для начала достаточно. Это будет ядро вашей организации. А потом будете расширять ее, принимать новых товарищей. Пусть ваша семерка и будет подпольным комитетом.
Моргуненко давал Парфентию наставления и советы, как лучше провести создание подпольной организации, предостерегал от необдуманных решений и поступков.
Парфентий жадно ловил каждое слово учителя. Он понимал, что эти слова ему придется вместе со своими товарищами претворять в жизнь.
Они не заметили, как начало темнеть. Надвигался серый осенний вечер. Деревья и кусты теряли свою форму, превращаясь в сплошную темную массу. Стихали шорохи и звуки, жизнь в лесу замирала. Только откуда-то издалека донеслась сюда размноженная эхом частая строчка пулеметной очереди.
— Борьба вашей организации будет искрой огромного пламени всей борьбы нашего народа. Поэтому я советую назвать организацию «Партизанской искрой». Ты согласен?
— Это хорошее название, — промолвил Парфентий. — Мы на знамени вышьем это название золотом.
— Обязательно. Только красиво вышейте.
На серебряной поляне они попрощались, когда было уже совсем темно.
— Передай привет Александре Ильиничне и бабушке. Больше никому ни слова.
— Понимаю.
— Только помни, Парфень, осторожность, выдержка и мужество.
— Не беспокойтесь, Владимир Степанович, крымские школьники не подведут.
— Верю, Парфень. Не заблудишься?
— Нет. Я полечу по прямой, как летят почтовые голуби.
— Уж лучше, как орлы.
— Ну, это вы уж очень! — крикнул на ходу Парфентий и, махнув рукой, побежал.
Дома тревожились. Стемнело, все хлопцы вернулись с работы, а Парфентия все не было.
— Нет нашего, — сокрушалась мать.
— Никуда он не денется, к кому-нибудь из друзей завернул, — успокаивал отец.
Но мать не могла успокоиться. Она побежала к одному, к другому из соседей, но никто в этот день не видел Парфентия.
— Я пойду, поищу по селу.
— Незачем, Лукия, зря бегать. Сам придет.
— Нет. побегу. Где он там? И побежала.
— Господи, батюшки, — шептала она, бродя и спотыкаясь в темноте, бегая от хаты к хате. Многие уже спали. Она стучала в двери хат, где жили близкие друзья сына. И всюду слышала один ответ:
— На работе его не было, тетя Лукия.
И вдруг, как ножом, резнула по сердцу мысль: «ушел, ушел совсем сынок». Она вспомнила, как он часто жаловался, что не может терпеть такого лиха, и говорил, что нужно уходить к своим.
Уже поздно вечером, бредя из Катеринки, где жил любимый друг Парфентия Миша Клименюк, Лукия Кондратьевна уверила самое себя, что больше не увидит сына.
— Он ушел, Карпо, — только и могла произнести она.
— Не может быть, Лукия. Он бы сказал, простился.
— Он ушел, сынок мой, — чуть слышно повторила она. — И все ты, Карпо.
— А если ушел — молодец! Правильно сделал. Не такие теперь дети пошли, чтобы спину кому-то подставлять, — сорвалось у Карпа Даниловича.
Но она не слышала его слов и беззвучно плакала.
Медленно тянулась ночь. Мать не смыкала глаз, ворочалась Маня. Не спал и отец, и его, спокойного с виду, тревожила мысль о сыне. Он крутил в темноте цыгарку за цыгаркой, шуршал бумагой, цокал кресалом, высекая огонь, и беспокойно кашлял.
… В лесу на травы пала роса. По прогалинам и полянам стелился густой молочный туман. Тихий, погруженный в ночную дремоту, стоял лес.
Парфентий бежал по лесу напрямик, раздвигая влажные кусты. Под ногами глухо потрескивали отмякшие ветки валежника. Изредка из-под ног шарахнется ящерица или, шумно хлопая крыльями, взлетит вспугнутая сова. Но юноша не замечал этих звуков и шорохов. Он был взволнован встречей с учителем. Все задания, мысли и советы, высказанные Владимиром Степановичем, он крепко запомнил.
Из-под ног брызгала роса, с задетых кустов рассыпались, обдавая лицо, прохладные брызги. И никогда еще Парфентий не ощущал в себе такого буйного прилива энергии, как сейчас. Ему представлялось,
