Неужели действительно только за этим?
Высокая (ли) болезнь
К вопросу о бытовании поэзии в современной России[72]
В результате этого грандиозного мероприятия Рождается одно стихотворение.
Браниться — а автор этих строк действительно намерен в дальнейшем браниться, стенать и предъявлять претензии — наверное, честнее, если ты и к себе отнесешься без особого почтения. Перестану поэтому… нет, не перестану, а продолжу путаться в согласованиях и лицах и признаюсь, что, скоротечно переболев на рубеже отрочества и юности стихотворческой ангиной — температура под сорок, горло перехвачено, весь мир в радужном тумане, и каждое слово дается с трудом: симптомы, в общем, известные всем, кто в молодости был молод, — теперь-то я счастлив, что никакого ощутимого вреда отечественной поэзии своими лирическими порывами не нанес. Раз, спасибо, не напечатали, два — вот и успокоился, став — казалось, что на всю оставшуюся жизнь — читателем чужих стихов.
Причем прилежнейшим. И дело не в книге о поэтах, которую я выпустил ровно двадцать лет назад, не в десятках статей и рецензий, которые в эту книгу не попали, а в том, что стихи тоннами и кубометрами оседали в памяти, не только доставляя ни с чем не сопоставимое наслаждение, но сильно способствуя и надобностям ситуативным, чисто конкретным — например, охмурению доверчивых барышень или общению как таковому, самоидентификации и мало ли чему еще.
Они,
Больше не срываются.
А если и срываются, то все те же, что раньше срывались. А не те, что — вчуже, трезвым умом оцененные как стоящие внимания, даже, бывает, как замечательные — услышаны мною сегодня или месяц назад опять-таки мною же отправлены в печать.
Это возрастное — одергиваю я себя. Или утешаю: лета, мол, к суровой прозе не одних поэтов клонят, но и их читателей.
На этом статью бы и закончить. Но, изредка бывая на вечерах наиболее значительных наших поэтов, то есть там, где не только старичье собирается, но и нежные девы, но и юноши с горящими взорами, не без некоторого изумления обнаруживаю, что и эти девы и эти юноши, когда просят Ахмадулину или Рейна, Кушнера или Вознесенского что-нибудь прочесть, то просят непременно — из
Поэты обыкновенно отказываются читать свои старые — а вернее сказать,
Что и понятно. Уже Пушкин, снисходительно заметив, что «понятия, чувства 18-летнего поэта еще близки и сродны всякому», предупреждал о неизбежности разлада между поэтом и публикой. Ибо
«…лета идут — юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни. Поэт отделяется от них и мало-помалу уединяется совершенно. Он творит для самого себя и, если изредка еще обнародывает свои произведения, то встречает холодность, невнимание и находит отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он уединенных, затерянных в свете».
Согласимся с Пушкиным. И с Чухонцевым, думающим, если судить по его нечастым публичным высказываниям, так же. А также с Мориц, со Шкляревским, с Соснорой, с Межировым, с Русаковым и Ахмадулиной…
На то их воля — уединиться совершенно, разговаривая с небом, а не с нами, грешными.
Тут и вопроса нет.
Впрочем, есть.
Ибо одними старшими дело не ограничивается. Пробуя не только читать и почитать, но и проживать, как
Это болезнь, — склоняется ниц посрамленная публика, — зато высокая.
Но отчего же столь повальная, генерируемая, похоже, не исключительно внутренними причинами, которые у каждого мастера, надо думать, свои, а еще и чем-то вроде вирусной атаки на всю современную русскую поэзию, взятую — подчеркну для ясности — в лучших, в самых сильных ее проявлениях.
И вспоминаешь, что Мандельштам, в отличие от наших нынешних заносчивых кумиров, не только — в молодости — дал свою чеканную формулу этой высокой болезни:
