спрашивай меня сейчас. Я тебе потом расскажу.
— Когда?
— Сейчас вот успокоюсь и расскажу.
Этот мучительный день, показавшийся Шажкову годом, постепенно перешёл в вечер, а потом в ночь. Валентин устал физически и душевно так, как будто вагоны разгружал для ненавистного врага. Лена тоже была измотана. Её голос, такой любимый, потерял окраску и казался теперь бесцветным. Лицо стало совсем бесстрастным, а вся она представлялась Валентину ракушкой, захлопнувшейся в страхе, отчаянии и стыде.
Шажков видел, как Лена, не читая, разорвала письма и бросила обрывки в мусорное ведро. Пощёлкала мобильным телефоном, наверное, удаляя сообщения. Потом поставила чайник. Валентин ничего не говорил и не торопил её, но всем видом показывал, что рассказывать ей придётся сегодня.
Ленина история показалась Шажкову бесхитростной и по-деревенски грубоватой, но в то же время в ней была своя правда жизни, которую Валентин понимал и которой сам не боялся. Учился с ней в одном классе мальчишка по имени Дима Стрепетов, который был влюблён в Лену, сколько она себя помнила. Лена сначала просто принимала его любовь, а когда он из мальчишки превратился в худого, высокого романтичного юношу, сама оказалась очарована им, и у них начались «отношения». Два раза Дима сильно поддержал её: когда из Лениной семьи ушёл отец и когда Лена вдруг по-детски увлеклась взрослым мужчиной, который числился в друзьях у отца и упорно, вплоть до применения силы, пытался уложить её — не готовую и не желавшую этого — в постель. Дима тогда повёл себя очень смело, даже отчаянно, учитывая, что в участниках обоих случаев ходили взрослые мужчины, и в то же время достаточно умно, чтобы не встать впрямую поперёк чужой семьи и не дискредитировать Лену в глазах друзей и одноклассников. Лена была благодарна ему и готова по девчоночьему максимализму хоть в постель, хоть замуж. Первое довольно быстро произошло: они стали любовниками, ценили друг друга в этом качестве и продолжали оставаться любовниками, даже когда Лена уехала учиться в Питер. Что же касается замужества, то Лена до поры до времени всерьёз думала об этом, но её пугал складывавшийся Димин характер — резкий и непредсказуемый. Он бывал, как ребёнок, капризен и слаб и по-взрослому циничен и груб. Главное же, он бывал ревнив и мстителен. И ещё, если ему что-то не нравилось, угрожал покончить с собой. Предел наступил, когда Дима Стрепетов стал распускать руки. Первый раз ударил, вроде, за дело и несильно, и Лена стерпела, да ещё попыталась загладить вину ласками. Но потом он стал делать это регулярно, и Лена, хоть и благодарная ему за поддержку в юности и по-прежнему чувствовавшая к нему ностальгическую женскую симпатию, всё чаше скатывавшуюся в простую жалость (она ни разу не произнесла по отношению к Диме Стрепетову слова «любовь», за что Шажков был ей внутренне благодарен), тем не менее решила освободиться от отношений, становившихся обузой и приносивших всё больше душевных огорчений. Но не тут-то было. Дима Стрепетов угрожал убить её, или себя, или обоих вместе, примеривал к собственной шее верёвку. При этом стал особенно упорен в обхаживании Лены, готовился к некоей карьере, учил английский язык, собирался ехать в Москву, где у его родственников был какой-то мелкий бизнес, и обещал через год забрать Лену в столицу и бросить к ногам возлюбленной всё честным и безумным трудом нажитое скромное богатство. А пока, когда Лена приезжала на побывку домой, из ночи в ночь вывешивал на иве перед окнами Окладниковых воздушные шарики, которые к утру почти всегда лопались и трепались на ветру серыми тряпочками. Лене было неловко от всего этого, но она жалела его («да и привыкла уже», — с пониманием думал, слушая Лену, Шажков).
Диму Стрепетова ещё раньше раскусил старший брат Лены Николай Окладников, который, видно, углядел в Диме что-то от самого себя, и, выпивая за ужином, настойчиво повторял сестре: «Не верь и не поддавайся ему. Он давит на жалость, а ты не жалей. Он никогда ничего с собой не сделает. А вот с тобой — может». Потом предлагал: «Хочешь, я ему рога пообломаю?» Лена не хотела. К тому времени она уже не была близка с братом (рада бы, но после ухода отца Николай свернул с катушек и пошёл по дорожке лихого молодца, даром что был в силе и умел драться, и это впоследствии привело его в тюрьму, где он и сгинул, захлопнув Ленину душу — тогда казалось, что навсегда, — и превратив за несколько лет мать из сильной и красивой поморки в молчаливую, глубоко ушедшую в себя немолодую женщину.
Так продолжалось до памятного знакомства с Шажковым в коридоре перед дверью кафедры политологии, которое изменило её жизнь и открыло для неё новый мир.
Валя слушал Лену Окладникову и думал, сколько же успевают пережить люди уже в юности. В несколько спрессованных лет вкладывается опыт любви и ненависти, собственного и чужого предательства, безмерного отчаяния и безудержного оптимизма, силы и слабости. Надо же, бил её, а она пыталась загладить вину. Он с жалостью наблюдал за Леной, которая рассказывала всё это, сидя за кухонным столом, и дрожала. Отхлёбывала чай и проливала на клеёнку, тут же вытирая салфеточкой. Валентину хотелось снять ношу с её хрупких плеч, обнять и сказать волшебное слово, которое освободило бы её душу от чувства вины, груза чужих гадостей и собственных ошибок. Но что-то мешало ему. Ему казалось, что не всё ещё сказано, не всё ещё понято и не всё ещё прочувствовано вместе. Шажкова очень задел рассказ Лены, о том, что её бил собственный парень, и он спросил прямо и не слишком тактично:
— А что женщина чувствует, когда мужчина её бьёт?
— Что женщина чувствует, я знаю, — вздохнув, как показалось, с облегчением, ответила Лена, — а вот что при этом чувствует мужчина?
— Не представляю себе. Я не пробовал. Но думаю, что он должен чувствовать презрение или равнодушие.
— Ужас! Ведь женщина при этом может чувствовать любовь.
— Ты, что, чувствовала любовь, когда тебя били?
— Нет, я не мазохистка. Но я понимаю, что можно чувствовать и любовь.
— Да ну вас, — в сердцах сказал Шажков, — так и будут вас тогда бить, а вы будете чувствовать любовь. И поделом вам.
Что-то ещё не давало Валентину одним великодушным и ожидаемым, крайне уместным уже жестом прекратить рассказ Лены, саморазоблачительный и раздевающий её до исподнего, а с ним прекратить и Ленины мучения, явственно отражавшиеся на её бледном, переменчивом лице. Шажков задал, наконец, вопрос, который более всего волновал его сейчас:
— Когда ты ездила теперь в Боровичи, ты встречалась с ним?
— Да, встречалась. Только чтобы сказать ему, что у нас с ним всё кончено, что у меня есть ты и что я хочу строить свою жизнь с тобой.
— А он что?
— Да ничего.
— Согласился?
Лена с еле сдерживаемой досадой, коротко глянув в глаза Шажкову, сказала: «Нет, не согласился. Но это не имеет значения». У Вали стало отлегать от сердца. Но Лена не могла успокоиться и, теребя салфеточку и трогая Валю за руку, как в горячке, быстро-быстро говорила: «Я ведь наобум это ему сказала, понимаешь? Что буду строить свою жизнь с тобой. Ты же ничего такого мне не обещал и не говорил, как мы будем жить, будем ли мы дальше жить вместе».
— Я давал повод усомниться в этом?
— Нет, не давал. Но почему не сказать? Мне это говорили много случайных, пустых людей, а самый близкий мне человек не может сказать! Извини… Я не права.
— Нет, ты абсолютно права, — Шажков невольно повысил голос. — Я тебе сейчас говорю: мы будем, мы будем жить вместе до конца. Я просто не умею так быстро. Ещё полгода не прошло, как мы познакомились.
— Я понимаю, извини. Я не вправе требовать. Но я хочу, чтобы ты знал: я свободна. И я готова идти с тобой до конца.
— Я очень, очень счастлив это слышать.
— А ты свободен?
— Да. Это произошло даже раньше, чем у тебя. Весной (я тебе не сказал) у меня был концерт в клубе на Сенной.
— Я знаю.
